— Какое неприятное слово, — сказал доктор Моллер. — Конечно, если вам здесь не нравится, вы можете не оставаться здесь!
— Вы хотите сказать, что я могу уйти?
— Да!
Мрачное лицо пациента приняло изумленное выражение, какое бывает у детей, когда им дают в руки игрушку, а затем отбирают. Его упрямые голубые глаза смотрели то на одного врача, то на другого. В них сквозило явное недоверие.
Он ожидал, что с ним будут обращаться грубо, что его будут насильно заставлять оставаться здесь. Так животное боится быть прирученным и в то же время хочет иметь хозяина.
— Может быть, — продолжал доктор Моллер, — вы хотите, чтобы я ушел?
— Нет! — быстро ответил Браун, но тут же повернул голову к Францелю.
— А вы уйдите! — сказал он, тыкая в него пальцем.
— Вы уйдите!
Пациент определенно поддавался внушению. Молодой ассистент многозначительно улыбнулся своему начальнику и, не говоря ни слова, как он всегда делал в таких случаях, вышел из комнаты.
Только теперь доктор Моллер снова почувствовал гнетущую тяжесть на спине, которая вызывалась у него усталостью.
Обычная работа, которую он приветствовал, как старого друга, после кошмара Рингштрассе, нарушала уединение, но все-таки и отрывала доктора от его затаенных мыслей.
Он посмотрел на Брауна, сидевшего против него. Человек точно оживал: казалось, что на нем оттаивала восковая маска, показывая его настоящие черты.
Теперь в кабинете было только два человека.
— Вы спрашиваете меня, кто я? — сказал он неожиданно. — Вы знаете кто? Германия пробуждается. Мы топчем всех, кто загораживает нам дорогу. Одна нация, один фюрер!
— Да, да, — соглашался доктор Моллер, удивляясь бешенству, с которым человек произносил все это.
— Вы знаете вашего хозяина, — сказал Браун, тут губы его растянулись в безумной усмешке. Он стал смеяться, но доктор Моллер уже привык слышать такой смех. Кнопка с именем Францеля была у него под рукой. Стоило только нажать ее… Но лучше было подождать еще немного.
Голос Брауна переходил уже в крик.
— Вы трусы! Вы все трусы! Дураки и интеллигенты должны уйти! Мы сожжем ваши книги! Ваши церкви! Ваши магазины! Вы боитесь, как ваш Дольфус, который кричал, пока мы не пристрелили его. Вы дрожите, как ваш Шушниг. Он стоял, как женщина, на коленях и плакал передо мной.
— Перед вами?
Изумление доктора было так велико, что он, забыв о своей роли, вскочил с кресла.
— Да, передо мной. Я — фюрер!
Психиатр вздрогнул.
Он видел в этих стенах Христа. Он имел дело с Наполеоном и Фридрихом Великим. Но теперь его охватило какое-то новое ощущение. Он боролся сам с собой, боясь, что вихрь слов, выбрасываемых этим странным человеком, закрутит и его.
Он сам был перед опасностью бреда. Бред наполнял всю комнату. Но, что было страшнее всего, страшнее любой пытки, всех мук больного ума, это — голос.
Голос. Кричащий, воющий, истерический голос, прорезающий воздух во всех концах Европы. Голос, отравляющий прессу.
— Хайль Гитлер! — катилось по улицам.
— Хайль Гитлер! — гремело радио.
— Хайль Гитлер! Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!
Доктор Моллер снова поднес пальцы к вискам.
А Браун, нет, не Браун, а Голос, продолжал:
— Мы следуем за нашим флагом. Мы ведем нашу молодежь. Мы не нуждаемся в Боге! Нам не нужно Христа! Нам не нужно папы! Наши ножи — остры. Кровь стекает с наших рук. Ваши женщины!
— Замолчите… Замолчите!
Доктор Моллер разрыдался. Но голос твердил свое. Зловещие слова лились из его горла черным потоком:
— Ваши женщины. Когда нам не нравится то, что они говорят, мы их бьем! Они кричат вот так! — тут изо рта больного раздалось нечто вроде кудахтанья.
— Они кричат, как грудные дети. Они…
— Замолчите, безумный!
Доктор Моллер забыл о кнопке на своем письменном столе.
Он забыл свое собственное имя, забыл об истерзанном, несчастном рассудке, который улизнул из-под его влияния. Он помнил только об одном: надо заставить замолчать этот голос.
Пальцы доктора конвульсивно сжались, как ноги паука, оторванные от своего туловища. Он вскочил…
* * *
Прошло несколько минут, прежде чем доктор Моллер оторвался от тела, распростертого на полу.
Он сначала привстал на одно колено, провел рукой по своему окровавленному лицу и сделал попытку собраться с мыслями, понять, что он совершил.
Потом посмотрел на Брауна, на отпечаток своих пальцев на его горле и тут только осознал, что изменил своей присяге.
На стене кабинета висел текст этой присяги, вставленный в рамку.
Доктор был как пьяный; строчки плясали у него перед глазами, но он помнил слова Гиппократа наизусть:
— Я клянусь… Я буду посещать дома для блага больных… чисто и свято буду я применять мое искусство!
Но для Брауна не было места в рамках этого закона.
Он был только символом. Он был только образом и голосом темного изуверства.
Для этого мертвого человека не существовало ни жалости, ни угрызений совести. Они ведь не нужны в аду.
А впрочем, никакого Брауна вообще не существовало.
Возможно, что не было и доктора Моллера.
Доктор чувствовал себя так, как если бы шел по улице и зашел в тупик. Браун был счастливее его — он сумел вовремя найти выход для себя.
У нацистов имеются превосходные способы для того, чтобы замучивать тех, кого они обрекли на смерть. Стоит только гитлеровскому автомобилю подкатить к дверям… эти страшные «мерседесы», черные, как огромные тараканы, уже наводнили Вену, уже расползлись по всем ее улицам.
За ним тоже приедет такой автомобиль. Доктор Моллер сделал несколько шагов на четвереньках, кое-как добрался до своего кресла и, с трудом поднявшись, сел в него. Он был разбит.
Вошел Францель. С минуту он не мог вымолвить ни слова от изумления и испуга, охватившего его при виде разгрома в комнате.
— Святый Боже! Господин доктор! Что вы наделали?
— Закройте двери, Эрих! — крикнул доктор Моллер.
О, если бы только можно было избегнуть неизбежного!
Францель автоматически повиновался и поднял глаза на своего начальника. Красивое лицо молодого врача было искажено ужасом и страхом — не страхом смерти (он видел худшее, чем смерть), не страхом за себя, а страхом за человека, который был его учителем и другом.
— Эрих… я должен был сделать это… должен был… он говорил такие вещи, Эрих!..
Францель кивнул головой.
— Я понимаю, господин доктор.
Он медленно прошелся по кабинету, механически передвинул на свое место стул, который во время борьбы был отброшен в угол, поправил рамку с гиппократовой клятвой на чистой белой стене.
— Я полагаю, что надо позвать полицию? — сказал он.
— Да, — устало сказал доктор Моллер. — Надо!
— Мы должны сделать что то…
— Да… конечно.
— Но вы ранены, господин доктор?.. Ваше лицо!
— Ничего… ничего!..
Оба они внимательно посмотрели друг на друга. Их глаза говорили то, чего они не могли высказать словами.
Они были мужчины, друзья, коллеги.
Каждый из них знал, что терять времени нельзя.
То, что происходит каждый раз после убийства нациста — именно нациста, неизбежно, как ночь, наступающая после заката солнца.
Затем, так как от его старшего коллеги не раздалось ни одного слова, Францель подошел к столу и дрожащими пальцами взял телефонную книжку.
Эта книжка показалась ему тяжелее могильной плиты.
— Подождите! — неожиданно вдруг воскликнул доктор Моллер, отталкивая его от письменного стола.
— Да, господин доктор?
Францель выронил книгу из рук.
Мозг доктора Моллера начал проясняться. Они уже чересчур охотно взялись вызывать полицию. А между тем, был ведь шанс на спасение.
— Эрих! — сказал доктор, делая несколько шагов к дверям. — Эрих, знаете?.. У Брауна ведь не было родственников?
— Вы в этом уверены?
— Абсолютно. Это указано в его бумагах!
— Ну…?
Францель сам не смел еще верить той мысли, которая рождалась в мозгу у них обоих. Он предпочитал ожидать и слушать.
— Эрих, — прерывисто заговорил доктор Моллер.
— У меня тоже нет никаких родственников.
— Да, да!., продолжайте!
— Браун прибыл сюда один?..
— В сопровождении больничного служителя, который вернулся обратно в Линц.
Доктор Моллер зажег сигарету и глубоко затянулся.
— Вы понимаете меня, Эрих?
— Да.
Но мысль Моллера показалась ему все-таки чудовищной.
— Господин доктор! Это… это так фантастично…
— Такова и сама жизнь теперь. (Голос доктора Моллера звенел). — И таковы мы сами. Ведь то, что я сделал… этот человек на полу.
Францель кивнул головой. Его взгляд снова упал на Брауна.
— Он не носил очков. А у вас… У вас шрам над глазом. Они могли запомнить это!
