— Конечно, нет, — засмеялся тот, кого называли Гельмутом. — Он уже послал в лейпцигский Зоологический сад за новым.
— Что? Опять?
— Да, ему пришлось убить еще одного. Лев стал чересчур игривым и откусил кусок розовой щечки фрау Геринг.
Казарма зазвенела от смеха. Браун поражался, как они могут говорить так смело. Он еще не знал, что Геринг и Геббельс допускали шутки о себе. Только неврастенический, охваченный манией величия Гитлер синел от гнева, когда узнавал, что кто-нибудь шутит над ним. Это была страшная мания… мания, проникающая в мозг и в кровь. Бывший доктор был с ней хорошо знаком, он написал о ней ряд докладов.
Штурмовики пили и бражничали до поздней ночи. Сидя один в своем темном углу, Северин Браун мог наблюдать за ними, вслушиваться в их разговоры и запоминать отдельные сцены. Все это должно было объяснить ему нацистскую идеологию.
Он видел теперь, что нацизм был своего рода религией, религией, не допускающей никакой другой.
Доктрина нацизма исключала всякое иное божество, духовное или материальное.
Она построена на массовом психозе, проводимом великим мастером демагогии. Сети этой религии уже раскинуты по всей стране и душат всякое проявление другой идеи, другой жизни.
Когда нацисты захватили Австрию, от них пострадали не только одни евреи. Пострадали католики, протестанты, люди без всяких религиозных убеждений. Пострадали мужчины, женщины и дети, все те, кто до аншлюса мог высказываться как-то против нацисткого режима.
Все они были раздавлены.
Страшные щупальца распростерлись над Австрией. Их можно было отрезать, отрубать, но вскоре бы отрастали новые.
И в конце концов эти щупальца распространятся по всей Европе; для этого нужно только, чтобы оставался живым их мозг. Этот мозг уже покинул враждебную ему Вену, он укрывается теперь в Берлине.
Значит, надо отправиться в Берлин и там уничтожить этот мозг.
В этот первый период своего погружения в тайны нацизма, Браун почувствовал также сомнения относительно Францеля.
От Францеля теперь зависела жизнь Северина Брауна.
Браун напряженно припоминал все отдельные моменты своих отношений с Францелем. Особенно важны были те последние моменты в Штейнгофе.
Теперь все казалось особенно значительным.
Он вспомнил чисто нацистские словечки, часто срывавшиеся с уст Францеля, привычку часто повторять «Хайль», ту легкость, с которой молодой врач разговаривал тогда с предводителем штурмовиков.
Со стороны Францеля Браун теперь не мог уже ожидать помощи ни в каком случае. Он вообще не сможет уже больше никогда смотреть в лицо Францелю.
Францель — какая ужасная мысль — может быть, уже скоро сам подчинится нацистской морали. Может быть, он уже подчинился ей?
— Проклятие! — вдруг громко воскликнул он. — И вы, и вы, Эрих, не смогли бороться с наци?
— Вы что-то сказали, господин Браун?
Этот голос неожиданно напомнил ему все.
Браун оглянулся и увидел перед собой лицо молодого чернорубашечника с сильными, выпирающими вперед челюстями.
— Хайль Гитлер! — быстро откликнулся Браун, вскакивая на ноги.
— Хайль Гитлер!
Северин Браун внимательно оглядел штурмовика…
Человек этот был одет в твердые, точно накрахмаленные рейтузы, черную рубашку и блестящие черные сапоги.
На его плечах поблескивали маленькие металлические звездочки и дубовые листья. Из-под верхней черной рубашки выглядывали белая сорочка и галстук.
Браун знал, что этот молодой человек принадлежит к Шутцштраффелю — элите чернорубашечников, находившихся в личном распоряжении Гитлера.
— Вы убили человека? — спросил штурмовик.
— Дурака-доктора, который сказал…
— Да, да!.. Но у нас найдется место для вас, — продолжал штурмовик.
Браун насторожился. Десяток мыслей пронзил его мозг.
— Какое место имел в виду для него молодой человек?
Может быть, Дахау, страшный концентрационный лагерь, начальник которого Эрпсмюллер сказал однажды:
— Помните, что это не люди, а свиньи. Чем больше мы их расстреливаем, тем меньше придется тратиться на их прокорм.
Или Лихтенбергский лагерь, где у одного мюнхенского адвоката медленно выкручивали из суставов руки и ноги.
Или Захсенбургский, где каждая камера снабжена петлей на случай, если какой-нибудь арестованный вздумает повеситься.
Или, может быть, здесь крылся намек на те дикие лесные чащи, где людей заколачивали на смерть дубинами, а затем сваливали в яму.
— Вам бы, конечно, хотелось уехать из Вены? — продолжал чернорубашечник.
— Вена для меня теперь неудобна.
Ему было фактически все равно, куда бы ни ехать. Лишь бы только видеть над собой небо и солнце до того дня, пока он не свершит свою месть.
— Хорошо. Вы выедете в Мюнхен через пятнадцать минут!
А! Пятнадцатиминутная отсрочка. Для чего?
Небо было еще покрыто черными ночными облаками, когда Северин Браун отправлялся навстречу неизвестному.
За эти несколько напряженных часов он пережил бесконечную жизнь. Картины одна другой мрачнее теснились в его мозгу, сменяясь, как кадры в фильме.
Визжащий «мерседес»… стрельба среди ночи… прямые, точно замороженные фигуры часовых, напоминавшие зловещих воронов над пропастью… и мирные альпийские деревни, в которых жили веселые дети гор с такими еще розовыми щеками.
Северин Браун никогда еще не видел гитлеровских автострад.
При переезде через границу в Зальцбурге он увидел эти чудо-дороги, выстроенные из пота и проклятий сотен тысяч людей.
Эти бесконечные дороги пересекали истерзанную германскую землю, как бинты, не закрывая, однако, всех ее ран.
Городов и деревень по пути попадалось мало и движение по этим дорогам можно было развивать до бешеной скорости.
Рано, рано утром они проезжали мимо одного места, которое обратило на себя внимание чернорубашечников. Несмотря на то, что еще было почти темно, можно было различить поднимавшийся к небу тонкий дымок и мелькавшие вдали огни.
— Это одна из тайных воздушных баз Великой Германии, — с гордостью сказал спутник Брауна, сидевший рядом с ним.
— Зиг хайль! — автоматически ответил Браун, как должен делать в таких случаях всякий благонадежный немец.
— Зиг хайль! — подхватили хором остальные.
— Фюрер все время строит, — сказал другой конвоир.
В глазах его промелькнуло горькое выражение, но остальные черты лица дышали профессиональной гордостью.
— Да, строительство! — подумал Браун. — Строительство на телах замученных людей. Строительство во имя войны и смерти, а население мерзнет в одежде военного времени, ест хлеб военного времени, живет в домах военного времени.
Но ничего этого Северин Браун не высказал. Вслух он воскликнул:
— Хайль Гитлер!
— Хайль Гитлер! — ответили чернорубашечники особенными, звенящими голосами. Он тоже должен научиться говорить так.
Рычащий автомобиль быстро спустился с холмов и огни воздушной базы быстро погасли вдали.
Северин Браун вспомнил о них снова много позже, когда ему сказали, что вся страна усеяна такими базами, незаметными с высоты, недоступными со стороны дорог. И каждый из этих скрытых ангаров поглощал все новые и новые аэропланы, которые тысячами выбрасывали заводы Германии.
Гитлер ждал своего Великого Дня.
Северин Браун также ожидал своего Дня.
Мерный шум «мерседеса» в конце концов убаюкал натянутые нервы и, когда машина подъезжала к Мюнхену, Браун тихо дремал.
Черноносая машина проскользнула по тихим еще улицам и остановилась у большого особняка.
Три штурмовика быстро распахнули дверцы автомобиля и, выскочив еще на ходу, взбежали по ступенькам лестницы не оглядываясь. Это кошачье движение было изобретением Муссолини и имело целью защиту от возможных нападений злоумышленников.
Оно было также типичным для нацистов, которые всегда так торопились, точно кто-то гнался за ними по пятам.
Через минуту один из штурмовиков вернулся и кивнул Брауну. Тот вышел из машины, расправил затекшие члены и поднялся по широким ступенькам лестницы.
У сводчатой двери его встретил здоровый, краснолицый штурмовик, которого он раньше не встречал. Рука нациста поднялась в стереотипном приветствии:
— Хайль Гитлер!
— Хайль Гитлер! — пролаял Браун.
Дом, куда его привезли, был первым штабом нацистов. Гитлер получил его в подарок от своих богатых единомышленников.
В этом доме были намечены первые «чистки», были приговорены первые жертвы.
Штурмовик сказал Брауну:
— Добро пожаловать!
Добро пожаловать… Но куда? зачем?
Какая-то страшная тайна, пронизанная запахом смерти, наполняла весь этот дом.
Затем штурмовик ввел Брауна в комнату с мрачными, коричневыми стенами и низким бревенчатым потолком и указал ему за стол.
