Рано утром пришел доктор и узрел шикарную стенгазету. Она была сделана лишь наполовину, но даже в таком виде вызвала у лейтенанта чувство, похожее на экстаз. Так я второй раз за утро удостоился похвалы. Довольный и вычерпанный, я отправился спать.
Юрка опять разбудил меня. Он уезжал на неделю на учения и пришел уведомить меня об этом. Неделя тянулась очень долго. Сопалатники особенно не беспокоили, разве что несколько раз поинтересовались, как это я так сошелся с таким влиятельным здесь человеком, как фельдшер. Я кратко отрезал, что это мой друг, однако входить в подробности счел за лишнее. Подруги-стенгазеты спасали меня от скуки. В назначенный день Юрка не явился. Постепенно я написал и нарисовал всё, что доктору было нужно, и он стал готовить меня к выписке.
А между тем жизнь в санчасти шла своим чередом. Уставшие от службы сержанты и просто старослужащие гоняли молодых бойцов. Последние скоблили лезвиями туалеты, тщательно мыли палату сержантов, ходили на кухню за пищей, которая, к слову сказать, была чуть получше, чем у здоровых. За малейшую провинность типа отлучки в чайную без ведома сержантов (всё-таки еда была не настолько хорошей, чтобы только ей и питаться) бойцы получали по физиономиям. Их настолько напугали не бог весть чем, что жаловаться они боялись.
Я откровенно томился, уже и „подруги“ были не в радость, благо кончились. Из-за дружбы с Юркой сержанты меня не трогали. Бойцы начали ненавидеть меня тихой, но стойкой ненавистью. Фельдшера, на время заменившего Юру, я и близко к своей заднице не подпускал, мотивируя это тем, что он очень болезненно делает уколы. На самом же деле он был просто страшным и противным.
Только через семнадцать дней, поздно вечером, мой лавер наконец-то появился. Надо ли говорить, что первым делом он заскочил ко мне. Запыхавшийся, грязный. Красивый. От волнения даже дорожную сумку забыл, дурашка, снять. В приказном порядке назначил мне свидание через десять минут в душевой, ключ от которой был только у него.
Сначала Юрка счел нужным смыть с себя всю грязь. Я последовал его примеру, хотя таковая и отсутствовала. Потом мы долго-долго целовались под сильной струей воды. Вообще он страшно любил целоваться. Когда я почувствовал, что Юра прокусил мне нижнюю губу, я предложил ему себя. Меня он с радостью взял, хотя я поначалу ничего и не почувствовал. Бедняжка, он так устал с дороги, что никак не мог кончить! Я предложил ему альтернативный и противоположный вариант, который, как ни странно, его тоже устроил. Малыш забился в конвульсиях, когда почувствовал неведомые до того ощущения. Я не стал долго мучить его, и минуты через три мы уже снова мылись. Отдохнув, старший по званию, нагло пользуясь служебным положением, опять изнасиловал подчиненного, который, впрочем, не очень сопротивлялся.
Не знаю, то ли Юрик сильно пачкался на службе, то ли я сильно потел, но мылись мы каждый вечер. Так прошло полмесяца, и я не успел заметить, как окончательно выздоровел. Доктор тоже узрел этот факт и, невзирая на Юркины возражения, выписал меня. Прощание с моим любимым сержантом было недолгим, ибо я точно знал, что через пару дней опять чем-нибудь заболею.
4. Мерзянка
На следующий день наша рота принимала присягу. Торжественность этого события, которое, к счастью, бывает раз в жизни, и осознание его важности настолько подействовали на меня, что я почувствовал, как весь горю. Термометр, подаренный Юркой на католическое Рождество, констатировал очень высокую температуру. Несмотря на это, пришлось выйти на плац. Мне дали автомат, так как без него присягнуть Родине было никак нельзя. Он выглядел так сексапильно! Мое внимание несколько отвлеклось от терзавшего меня недуга. Я держал оружие нежно, чуть ли не поглаживая. Этим заинтересовался Антон. Он заметил, что автомат — не женские груди, и его нужно держать крепко. Я тихо ему ответил, что если бы это были сиськи, я бы их выбросил подальше или закопал в снег. Мой выпад был воспринят, как неудачная шутка, которая, впрочем, не являлась оскорблением советского оружия, самого мощного и сексапильного оружия Солнечной Системы.
Торжественный акт объявили открытым. Один за одним мои сослуживцы подходили к столику, обтянутому красной (а какой же еще!) материей, брали в руку красную папку и начинали читать написанную там присягу, которую днем раньше они зубрили наизусть, по шесть часов маршируя по плацу. Дошла очередь и до меня. Три года театральной студии сказали свое слово. Я прочитал вверенный мне текст нараспев, после чего до сердца каждого новоиспеченного солдата дошла вся важность этого торжественного момента. Отдав честь (конечно, с помощью руки) я вернулся в строй милых бойцов.
Вакханалия кончилась. Отдохнув полчаса в казарме, мы пошли на торжественный обед, который, как оказалось, отличался от будничного только наличием двух заплесневелых конфет и булочки. Съев ее, я почувствовал, что теряю силы, и сказал об этом Антону. Тот напомнил, что я лишь вчера выписался, а стало быть, должен еще чувствовать себя хорошо. Ему всё же пришло в голову померить температуру прямо за столом. Увидев, что градусник целиком и полностью подтверждает мою правоту, Антон испросил разрешения у лейтенанта отвести меня в санчасть. Никогда не забуду выражения глаз Юры, когда он вдруг увидел меня на привычном нам обеим месте. Это было выражение удивления, радости и блядства одновременно. Последнему он явно научился у меня.
Неделю я провалялся в постели. Ума не приложу, от кого Юрик мог набраться столько наглости. Он приходил в палату со шприцем и выгонял всех моих сопалатников. Сделав укол, он неизменно лобызал обе половинки единого целого, после чего нежно и томно, закрывая глаза, целовал мои пышущие жаром губы. Содомия эта не прошла для него бесследно. Как раз под Новый год он тоже слег с гриппом.
Проводы старого, такого шикарного, и встречу неизвестно что таящего в себе нового года я отмечал в казарме, куда меня отпустили на ночь, предварительно взяв слово, что я не упаду в обморок. Обещание я сдержал. Да и зачем портить людям праздник, лишний раз вспоминая „театралку“? Присосавшись к бутылке лимонада, я сидел, внимая бою курантов. Часа в два ночи сержанты оторвали нас от телевизора и отвели баиньки, даже не пожелав спокойной ночи. Впрочем, они всегда забывали это делать. Грубые, аппетитные парни… Они в ту ночь принялись глушить самогон — об этом нетрудно было догадаться, если нос исправно работал. Я лег в свою кровать (родная уже отвыкла от тепла своего хитроумного постояльца) и с удивлением открыл для себя, что у меня новый сосед. Антон поменялся местами с москвичом по имени Вадим. Это существо приглянулось мне еще на Белорусском вокзале и, если бы я знал, что он окажется моим соседом, я б еще там прозондировал почву. Вадик был черненьким, и это существенно отличало его от моих прежних любовников. Стройная и изящная фигурка обличала в нем моего будущего партнера.
Вадим поинтересовался, спокойно ли я сплю, ибо его последний сосед постоянно брыкался. Я ответил утвердительно, не забыв заметить, что мне часто снятся женщины, и я по этому случаю лезу обниматься. Вадик лишь удовлетворенно вздохнул. Или мне так показалось? Разговор перешел на более будничную и менее приятную нам тему. Оказалось, что сержанты сразу невзлюбили Вадика и стали объявлять ему наряды за малейшие проступки, которые они обычно пропускали мимо ушей и глаз. Вадим через день ходил в наряд дневальным по роте, по несколько часов подряд стоял „на тумбочке“ у входа в казарму, а вечером принимался за уборку туалетов. Дежурные по роте из числа сержантов заставляли его тереть „очко“, как ласково и возбуждающе называли они подобие унитазов. Тереть до тех пор, пока, по их выражению, „задница не будет отражаться“. Я был не прочь взглянуть в подобное отражение, но, говоря серьезно, Вадим на самом деле сильно измотался. Он даже отрубился на полуслове.
Поняв, что сон Вадика будет непробудным, я крепко прижался к нему и поцеловал его в рот. Не ощутив никакой реакции, я покрыл поцелуями всё его лицо, после чего решил, что на первый раз вполне достаточно. И это несмотря на мое неимоверное возбуждение! Под сочный мат пьяных сержантов я заснул.
Проснулся ближе к подъему от того, что ощутил упругость и силу эрегированного Вадикова прибора где-то в районе моего копчика. Я был далек от мысли, что это я ему снюсь. Скорее, мне показалось, что всё это происходит во сне. Решив никогда не просыпаться, я подвинулся еще ближе, насколько это было возможно. Наутро меня разбудил всё тот же враз пробуждающий всё живое и даже мертвое голос Антона. На сей раз он раздался где-то вдалеке. Ах, да наплевать мне было на уже ставшего противным старшего сержанта! Блеснув глазами Вадиму, я пожелал ему доброго утра. Он ответил тем же, но без аналогичного блеска. „Ничего, научишься“, — подумал я и стал одеваться.
