«Все изменила революция»: в замкнутом контуре с положительной обратной связью реакция на события усиливает факторы, ее вызывающие, – система идет вразнос. Первое падение рейтингов вызвало шок и острое желание тут же все вернуть, добавив оборотов машине пиара. Проверка началась, клиент вошел во вкус, начал «пересаливать лицом», им явно перекормили при очевидном фальстарте. Фокус-группы и прогнозы уже показывали смену настроений с переходом в непечатную зону, но рейтинги стали надувать во все дыры, забыв о том, что все дутое имеет свойство лопаться.
Решающим проколом стала рокировка. До этого фронду смиряла надежда, что режим сможет хоть как-то эволюционировать. Эту иллюзию особо цинично растоптали с остатками репутации местоблюстителя (из равновесия вывел серийный обвал близких по духу автократий, казавшихся железобетонными). Новую стратегию выбрали самую недальновидную: душить не в объятиях, а в колыбели, лучше в зародыше. Не возглавить неизбежное, а переломить тенденцию – и именно через колено. Ужас перемен породил желание победы «как раньше» – любой ценой, но именно сокрушительной, с огромным запасом прочности по количеству, но не по качеству результатов. Более того, показное небрежение формой понималось как демонстрация силы, уверенности в какой-то иной легитимности, не иначе харизматической (отсюда столько театра). Однако реальный мотив был от обратного: не допустить, чтобы выборы громогласно подтвердили плохой тренд (результаты ЦИК – это вам не социология ЦСР). Сильная идея наложилась на встречный план: выявить фальсификат и не простить. К сшибке готовились с обеих сторон: карусели и Чуров от власти – наблюдатели и злобные аналитики от оппозиции.
В итоге в электоральном соревновании все же возник независимый допинг-контроль. Алиби власти в стиле «он и так бы победил» перестало работать: пойманного на допинге дисквалифицируют независимо от силы препарата и отрыва от соперников, иногда пожизненно.
В политике победитель не может отвечать за все действия своих оголтелых сторонников, но тогда он обязан публично расследовать факты, отрекаться от виновных, наказывать их по статье и объявлять амнистию всем, кто готов каяться сам и сообщать о деяниях других. Власть демонстративно не сделала ничего – и тем подорвала остатки легитимности, которую в классификации Макса Вебера можно было бы хоть как-то счесть формально-рациональной. Просто это другая логика: акт Магнитского тоже был санкцией не за убийство, а именно за отказ от адекватного расследования.
В какой-то момент казалось, что протест, возбужденный поведением на выборах, постепенно схлопнется из-за отсутствия эффекта и перспективы. Однако возникла другая проблема: теперь лидеру надо доказывать еще и свою легитимность в узком кругу, в своей ОПГ – объективно правящей группировке. Для этого он должен являть хронический активизм, перехват инициативы, патологическую непрогибаемость и болезненную волю к власти, если надо, то и разрушительную, в том числе в отношении своих. Отсюда long list экзотических актов как высочайшего происхождения, так и низовой инициативы, улавливающей новый дух и подражающей лидеру с добавлением отсебятины. Не изменяя поданному примеру, вождь не может остановить племя, даже при желании.
Если бы не этот выброс думского «принтера» (кстати, не взбесившегося, а правильно сориентированного), проблема формальной легитимности машины по производству диких легислатур могла бы забыться. Но это политическое казачество уже не может перестать махать шашкой, попутно срубая головы своим же. Обострение чрезвычайщины будет все чаще напоминать о мине замедленного действия – о дефиците легальной составляющей в легитимности этого «большинства». Нелегальность избрания не всегда перекрывается легитимностью терпения, и если власть не остановится, то у всех есть шанс в этом убедиться раньше, чем ожидалось. Инстанции, предъявляющие счет за украденные выборы, порой возникают не сразу, но зато мгновенно и неожиданно.
Все это опровергает отношение к нашей избирательной системе как к чистой имитации западной формы в духе «культа карго». Избирательная система в политике работает, даже если ее насилуют. Россия уже не та страна, в которой разрыв между легальным и легитимными может быть вечным. Еще одни такие выборы она уже точно не снесет, даже если ЦИК полностью отойдет под эгиду РПЦ.
25 января 2013Когда святые маршируют
Когда церковь заявляет о своей полной лояльности власти, она тем самым освящает все, что эта власть делает
В статье, открывшей серию публикаций о легитимности власти2, был поставлен жесткий вопрос: «А собственно, по какому праву здесь вообще правят? И эти, и до них, и что придут после?» В России были испробованы разные акценты легитимации, последовательно дискредитировавшие себя и перестававшие работать. Сейчас появились слабые, но отчаянные симптомы попытки легитимации через сакральное.
Патриотизм – не последнее прибежище негодяев. Еще есть утилизация религии в оперативной политике. Богоданное самодержавие у нас, похоже, до сих пор вспоминают с вожделением. Помазанник и династия (хотя бы и не родовая, а через «политическую фамилию») в России в натуральном виде уже нереальны, но братание с патриархом создает узнаваемый фон. Плюс праздничные стояния, дележ добычей от аннексий и контрибуций в захваченной стране, он же обмен дарами, символическими и не очень. Земли, памятники архитектуры и произведения искусства в обмен на безоговорочную поддержку.
В политику и право пытаются всерьез ввести понятие «покушение на святое». Кто оно, это святое, показала расправа после эпизода в ХХС. Если бы не столь адресная, персонифицированная просьба к Богородице, такого скандала не было бы даже близко. В итоге – интереснейшее сращивание светского закона, церковных норм и политики во всем ее неподражаемом цинизме. В светском процессе на равных участвуют ссылки на 62-е3 и 75-е4 правила Трулльского собора, а за кадром стоит Некто Невидимый, но земного происхождения. «Попрание святыни» – ровно про него. Более того, это было кощунство не просто сакральное или политическое, а задевшее именно «симфонию» власти и церкви.
Все это слабый отблеск того, что происходило в средние века, когда священная власть пыталась опираться на светское право, которому тоже приписывалось сакральное происхождение, но уже через суверена. Тогда это было связано с борьбой за инвеституру (право назначений) – здесь также утверждается власть над вертикалью. Поскольку и сейчас подлинное происхождение главных законодательных инициатив очевидно, наш президент тоже является, по сути, lex animata – «воплощением юстиции».
Более того, это почти пародийный вариант модели «двойного тела короля», которую детально исследовал Эрнст Канторович. Ну просто русские Каролинги. Согласно абсолютистской версии, у короля есть обычное тело, бренное и подверженное всем человеческим слабостям и недугам, и тело мистическое, вечное, как земное инобытие Христа. Средневековые юристы прямо называли эти два тела «естественным» и «политическим» – «подставка под корону» (Фуко).
В нашем случае видна неосмысленная попытка воспроизвести этот образ вечной сущности навязчивой демонстрацией тела Путина – неуязвимого, защищенного от любых недугов, свободно перемещающегося в любых средах. Оттон II (классика художественной сакрализации единовластия) тоже парил между небом и землей, но не в телевизоре, а в живописи.
Образ «пожизненной вечности» (на прямое бессмертие пока у нас не покушались) вербально выражен в излюбленном девизе Путина «Не дождетесь!», имеющем как биологический, так и политический смысл. Если бы это понимали сразу, иллюзий бы было меньше, а рокировку предсказали бы задолго до.
К мифу физической, биологической и политической неуязвимости добавляется мотив безгрешия. Когда церковь заявляет о своей полной (и якобы традиционной) лояльности власти, она тем самым освящает все, что эта власть делает (хотя такие ссылки явно противоречат великой истории страдания и гонений). Эта власть грешит смертно, безоглядно и напропалую, но неизменно получает индульгенцию. Однако суммарный эффект здесь скорее обратный: из иконы «отца нации» получается недружеский шарж, карикатура в духе картунизма – последнего штриха постмодерна. А сам иерархат своим неумеренным подобострастием и стяжательством все более опускается в глазах даже воцерковленных и клира. Еще одна жертва Мидаса: у всего, к чему эта власть по делу прикасается, добавляется золота, но растут уши.
Эти же милые детальки торчат и в проекте воцерковления школы. Превращение религиозного образования из факультативного в обязательное способствует формированию поколений, обученных верить и не выступать. Здесь ищут сознания не праведного, а воспитанного в послушании – внушаемого и некритичного. Но при набранной скорости развала здесь с «новым народом» элементарно не успеть: назад в рабство его нужно лет сорок водить задом наперед по пустыне, которую еще нужно создать в накормленной стране с мобильниками. Кроме того, забывают, что люди именно с таким особо внушаемым сознанием сначала «слушают и повинуются», а потом так же неожиданно восстают, слепо свергают и рвут на части, насилуя черенком от лопаты. С темным населением протянуть можно дольше, но конец будет ужасней.
