еще слаб, но уже может пройти десяток шагов до повозки, которую прислал за ним наместник. Я и Мастер выходим проводить его. Он не позволяет мне касаться себя, не позволяет женщине поддерживать его — воина и мужчину, благородного фиоарну — сына фиура.
Серпетис отказывается садиться в повозку. Бледнея лицом, он вспрыгивает на коня, приникает к гриве, пытаясь удержаться — и без чувств сползает на землю. Я бегу за водой в дом, но воины не подпускают меня близко. Они хлопают Серпетиса по щекам, и тот постепенно приходит в себя. Поднимается на ноги, прижимая рукой повязку, под которой наверняка открылась рана.
— Садись в повозку, фиоарна, — говорят ему воины, говорит Мастер, говорю я.
— Нет. — Голос Серпетиса звенит от боли, из прокушенной в который раз губы течет кровь. — Нет, перед лицом наместника я должен появиться верхом.
До города несколько мересов езды, он наверняка истечет кровью. Я ловлю на себе взгляд Мастера и замолкаю, осознав, что шепчу песню успокоения. Он берет меня за руку, крепко ее сжимает и удерживает меня рядом, пока Серпетис предпринимает еще одну мучительную попытку взобраться на коня. На этот раз он правильно распределяет свои силы и вес. Пот льет градом с его лица, синие глаза затуманиваются болью, но он выпрямляется в седле и смотрит на нас взглядом, полным торжества.
— Спасибо за приют, Мастер. Отшельница.
Он отводит от нас взгляд и кивает воинам.
— Я готов.
Они отправляются в путь, почти тут же исчезая под кронами деревьев, и даже стук копыт затихает совсем скоро. Я чувствую, как что-то тянет меня за сердце, как сжимается оно в груди, словно в невидимых тисках. Мастер зовет меня в дом — нужно сменить простыни на постели, где спал Серпетис, и начать готовиться к вечерней заре. Я переступаю порог комнаты, все еще хранящей запах его крови и дыхания, и неожиданно чувствую, что готова расплакаться.
Стол выскоблен и чисто вымыт, и мы садимся вечерничать в полной тишине. За те несколько дней, что с нами провел Серпетис, тишина стала мне непривычна. Так и тянет завести разговор, расспросить Мастера о том, что он видел в темной воде реки на вечерней заре, но я знаю, что он мне не скажет, только посмотрит спокойно из-под нахмуренных бровей и велит молчать.
Мастер ест мало. Пара ложек похлебки, половинка лепешки, испеченной на углях, глоток травяного муксиса, чтобы крепче спалось ночью — вот и вся его трапеза. Мастеру скоро исполнится сто третье Цветение, его тело иссохло и стало легким, как у ребенка. Мне кажется, я могу носить его на руках целый день — и не устану. Он не ходит, а почти летает над землей, заткнув за пояс свою длинную седую косу. Лицо, испещренное морщинами, уже не мужское и не женское — это просто лицо старого человека, лицо халумни — мудреца, точно знающего время своей смерти.
Это знание есть у всех стариков. Магия, которой наделены вопреки желанию даже те, кто ее яростно ненавидит. Даже Мланкин, нисфиур Асморанты, наш правитель и владетель земель от моря до неба и до гор, запретивший магам выходить из вековечного леса под страхом смерти, в день своего сотого Цветения увидит странный и страшный сон. В этом сне откроется ему день и время его смерти. Если проклятия и войны не сгубят его раньше, он тоже станет халумни, и тоже, как и Мастер, познает всю прелесть и весь ужас ожидания конца.
Небытие не страшит Мастера. Звезда его мудрости горела долго, его не забудут. Он не верит в россказни алманэфретцев о богине смерти, которая заберет их сердца с собой, кататься вокруг мира живых на колеснице мертвых. Не слушает тмирунцев, говорящих о сосудах нового начала, в которых звезды умерших будут томиться до тех пор, пока для них не появится место в новорожденном теле. Он знает, что смерть — это конец, и он готов проститься с этим миром навсегда.
Я рождена на севере Асморанты, на краю земель Шембучень. В моей деревне тела не оставляют в лесу на растерзание зверям, не отдают морским чудовищам, плавающим в темных глубинах Первозданного океана. Мы предаем наших мертвых огню, сжигая их на большом костре в центре деревни.
Шембученцы не боятся диких зверей и оружия. Они боятся маленьких червяков-шмису, приползающих в дом на запах смерти.
Эти черви водятся только у нас, в Шембученских болотах, там, где отравленный миазмами воздух колеблется дымкой в оврагах и сводит с ума неосторожных путников. Шмису чувствуют мертвые тела за десятки мересов. Вылезают из своего болота и под землей ползут на запах, пока, наконец, не добираются до цели. Тело, в которое попали шмису, начинает светиться в темноте и ужасно вонять. Оно надувается, пока не становится похожим на огромный пузырь, и потом лопается, выпуская наружу целую кучу маленьких червей.
Если в тело заползет хоть один шмису — жди беды. Шмису приносили с собой мор, мор приносил голод, а голод влек новые смерти, за которыми снова приходили шмису. Червей нельзя убить магией — они слишком малы и многочисленны, чтобы подчиняться. Их можно только призвать — всех разом, все их огромное болотное семейство, тьму и тьму и две тьмы с нею, но я не слышала о безумцах, которые решились бы это сделать. Если шмису выберутся из болот Шембучени, не поздоровится всей Асморанте. Даже Мастер говорит о них с уважением, хоть никогда и не видел. «Маленькие владетели» называет он их. «Маленький народец».
Я надеюсь, меня сожгут раньше, чем шмису начнут есть мое тело. Я — шембученка, я хочу умереть на своей земле. Мастер ворчит, когда я говорю об этом. Он считает, что у меня другая судьба, ведь не зря же на моей шее висит острый зуб тсыя — знак магической клятвы. Меня не пустят обратно в мою деревню с этим знаком. Владетель Мланкин запретил нам выходить из леса до конца
