Кое-как протиснувшийся к Ваньке Добрый ухватил его за стремя и растерянно промолвил:
– Иван, хоть ты их вразуми. Тут Лысый так народ взбаламутил, что до бунта совсем немного осталось, а при нас же раненые, вовсе неходячих боле сотни наберется. Мыто, может, от погони и уйдем, но им за наш мятеж головой придется отвечать.
Подняв окровавленную руку, есаул торжественно изрек:
– Всех нас, станичники, один и тот же мучает вопрос – что дальше делать? Для начала, полагаю, надобно вина испить да помянуть товарищей погибших. А уж завтра будем думать – оставаться в царском войске иль уходить на Дон. Не следует такое дело непростое сгоряча решать.
Знал Иван казачью душу. Трудно, да, пожалуй, невозможно было найти какое-то другое средство, чтоб остудить распаленные изменою дворян сердца собратьев. По правде говоря, он сам не знал ответа на этот вечный на Руси вопрос и чувствовал, что если не напьется, то может тронуться умом от всего пережитого. Ведь решенье предстояло принимать очень важное. Самовольный уход полка не только мог повлечь расправу над мятежниками, он еще и означал отказ казачества служить державе русской. Ведь хоперцы были первыми, кто открыто присягнул московскому царю, а по первым, как известно, все равняются.
Впрочем, Княжич уже знал, с кого он для начала спросит за гибель лучшей половины полка, за гибель Сашки Ярославца. Это был, конечно ж, Новосильцев. Дав распоряжение Луню честно поделить меж сотнями запас хмельного, есаул направился к едва приметному во тьме княжескому шатру, но Добрый заступил ему дорогу. Заметив нехороший блеск в глазах Ивана, старый сотник строго заявил:
– Ванька, ты на князя шибко не греши. Человек он неплохой, не в пример другим боярам, очень совестливый. Одно то, что Новосильцев с нами за реку ходил и наравне с простыми казаками с ляхами рубился, уже о многом говорит. А как он за хоругвь цареву дрался – нож под ребра получил, но из рук ее так и не выпустил. Ну а что касается несчастья, которое с полком случилось, так это не вина, скорей, беда его. Даром, что ль, в народе говорится – благими намерениями в ад дорога выстлана.
Княжич понимающе кивнул, однако не остановился.
5
Подойдя к шатру, который почему-то никем не охранялся, есаул, откинув полог, услыхал вначале слабый стон, затем тихий, изменившейся до неузнаваемости голос Новосильцева:
– Кто здесь?
Иван ощупью нашел огниво, запалил светильник и лишь после этого ответил:
– Это я.
Глаза князя загорелись искренней радостью, он попытался встать, но не хватило сил. Зажав обеими руками левый бок, Дмитрий Михайлович зашелся в надрывном кашле. Вид бледного, как льняное полотно, царского посланника, его повязанная грязною тряпицей грудь, да кровь, что выступила на посинелых губах, сразу образумили Ваньку. «Любим мы свои грехи на чужие плечи перекладывать. Самого себя да воеводу за погибель братьев следует корить, а князь здесь вовсе ни при чем. Дмитрий Михайлович всегда в делах и помыслах был откровенен. В царево войско, верно, призывал, но призывал, а не заманивал», – подумал Княжич. Как только Новосильцеву немного полегчало, он спросил:
– А где Чуб, где твоя охрана? Я-то думал, что вы вместе с атаманом поправляетесь от ран. Хворать на пару как-то веселей. Я вон года два назад тоже в грудь был ранен, так, чтоб хандру развеять, аж женился, – и, желая приободрить раненого, шутливо предложил: – Хочешь, тотчас же в шляхетский стан отправлюсь и красавицу-полячку тебе приволоку.
Князь Дмитрий было засмеялся, но снова скрючился от боли. Махнув рукой на Ваньку, мол, да ну тебя с твоими бабами, он поведал:
– Емельяна Шуйский повелел к себе доставить, уж шибко плох наш атаман, до сих пор лежит в беспамятстве, а у Петра Ивановича лекарь есть немчин, в своем деле равных не имеет, может быть, поставит Чуба на ноги. Заодно свою охрану тоже сплавил к воеводе. Пускай теперь за ним догляд ведут да на него царю доносы пишут.
– А сам почему здесь остался? – Княжич указал перстом на окровавленный бок Дмитрия Михайловича.
– Так ты ж мне приказал начальство над полком принять. Вот и дожидаюсь возвращенья твоего. Не мог же я своих бойцов в такое время бросить.
– Я-то воротился, а Сашка нет, – есаул потупил взор, чтоб князь не видел слез в его глазах, и с горечью добавил: – Более никто из всей моей знаменной полусотни не вернется.
В шатре на несколько минут повисло скорбное молчание, затем Иван, все так же глядя в пол, промолвил:
– Я ведь, князь, не просто так пришел, а за советом. Волнуются казаки, на Дон собрались уходить, что ты на это скажешь?
– Я, что мог, еще тогда сказал, в станице, более прибавить нечего. Ежели в чем себя виню, так это в том, что не сумел всех казаков поднять супротив шляхты. Будь в нынешнем бою не один полк, а все казачье воинство, будь с нами побратим твой да другие лихие атаманы, мы б не раны зализывали, мы бы пленного Батория в Москву везли.
– Может быть, и так, но только рассуждать про абы, да кабы – занятие пустое, – усмехнулся Ванька, поднимая голову. – А ты, князь Дмитрий, никогда не думал, почему не все казаки за тобой пошли?
Видя, что его вопрос не на шутку озадачил Новосильцева, он тут же пояснил:
– Вины твоей в том нет, увещевать умеешь ты не хуже моего отца Герасима. И не шляхты испугались станичники. Все мы вольного Дона сыны, и те, что храбрые, и те, что трусоваты, сызмальства танцуем на острие клинка, а потому к крови да погибели весьма привычны. Значит, остается лишь одно – не увидали смысла казачки в войне с поляками.
– Это как не увидали? – позабыв о боли, царев посланник сел в постели, одарив Ивана изумленным взглядом. – А вера, а отечество, государь наш православный, наконец?
– С верой, князь, не все так гладко, как бы нам с тобой хотелось, – Княжич вынул из кармана золотой нательный крестик – Я малоросса давеча срубил, снял крест с него, а крест-то наш, не латинянский. Вот и получается – воин православный, да еще казак, за короля-католика смело принял смерть. Да разве он один такой. Малороссы все, а литвинов чуть не половина веру нашу исповедует.
Ванька спрятал крестик, поудобней уложил свою простреленную руку и продолжил:
– И с отечеством все далеко не просто. Ляхи не татары, станиц казачьих не грабят. А голову сложить здесь, под Полоцком да еще из-за какой-то там Ливонии2, которую наш царь с поляками и шведами не может поделить, вряд ли много охотников найдется. Про самого ж царя и говорить не стоит. Он нас за каждую провинность малую смертью покарать готов. Так что нету у станичников причин шибко преданными быть державе русской.
Речь есаула задела за живое Дмитрия Михайловича. Прежде чем отправиться на Дон, он много передумал о союзе казачества с Москвой и видел в нем обоюдную пользу. Лихорадочно блестя глазами то ль от боли, то ль от возмущения, Новосильцев принялся оспаривать сомнения Княжича:
– Неужели ты впрямь не понимаешь, что православным средь католиков нет жизни. Тех же малороссов шляхта иначе, как быдлом, не величает. Дай срок, они сами под крыло Москвы запросятся. Дону ляхи говоришь, не угрожают, а кто Иосифа заслал, на чьей земле шляхетские лазутчики Ордынца загубили?
Заметив Ванькино смущение, он, все больше распаляясь, воскликнул:
– То-то же! Возьмут Москву поляки, так и вам непоздоровится. Будь уверен, в покое не оставят. Ежели они своих казаков не считают за людей, то на вас и вовсе станут, словно на зверей, охотиться да заместо коней в телеги запрягать. Ну а про царя я, Ваня, так скажу – каким бы ни был наш Иван Васильевич, но без него никак нельзя. Помри он, не дай бог, тут такое начнется, что нынешнее горькое житье светлым праздником покажется. Враз поляки окажутся в Москве, а татары Астрахань с Казанью назад отнимут, и исчезнет русская земля. Все из божеских рабов в рабов католиков да нехристей поганых обратимся.
Князь хотел сказать еще о чем-то, однако вновь закашлялся, повалившись на свою убогую, далеко не княжескую постель. Выплюнув кровавый сгусток, он еле слышно прошептал:
– Плохо дело, коли даже ты не понимаешь этого.
– Я-то, может, и пойму, Чуб поймет, наверное, Сашка Ярославец тоже б понял, но ты пойди все это Лысому Никите объясни, – Иван кивнул на приоткрытый полог шатра, из-за которого уже доносились хмельные голоса. – Особенно теперь, после этого побоища. А до дому воротятся казаки, о чем собратьям станут говорить? О том, как воевода на убой их посылал, а сам за речкой с пушками отсиживался. В другой раз тогда не то, что полк, сотню в войско царское не сыщешь. Дураки-то на Дону давно повывелись, обучила жизнь нелегкая казаков уму-разуму.
Новосильцев тяжело вздохнул, но ничего не ответил. В есауловых словах была немалая доля истины. Кое-как опять усевшись, он неожиданно сказал, указывая на бочонок, стоявший в дальнем углу шатра:
– Давай-ка, Ваня, тоже выпьем. Шуйский мне рамеи вон прислал, чтоб побыстрее поправлялся, а ты, неблагодарный, сетуешь, что царевы воеводы не заботятся о нас. Обещали даже завтра утром вино с харчами предоставить на весь полк. Думаешь, наш Петр Иванович не понимает, как он жидко обделался со своим дворянским ополчением? – Новосильцев криво усмехнулся, уверенно заключив: – Так что можешь смело казакам сказать, пусть до дому шибко не торопятся. Сейчас на них царевы милости, как из рога изобилия, польются. Харчами дело, полагаю, не закончится. Наверняка деньгами да кафтанами Шуйский вас прикажет одарить.
