лук в ее салат с авокадо, разбила или антикварную вазу, или еще какую драгоценную вещицу, пока убирала в ее комнате, либо прожгла ее
сари баранаси, когда гладила его для важного мероприятия. Би Джаан находила способы платить хозяйке той же монетой: то кинет тухлое авокадо в салат, то займется глажкой ее дизайнерской одежды в последнюю минуту, когда Назии уже нужно отправляться на торжество. Почему же сейчас Би Джаан вдруг плакала о смерти той, с кем так часто враждовала?
– Би Джаан! Сорайя! – голос Наурин вывел девушку из задумчивости. – Поторопитесь, пожалуйста. Мы с Сахибом скоро уходим на кладбище.
– Хорошо, Наурин-биби, – отозвалась Би Джаан, вытирая глаза своей дупаттой и возвращаясь на кухню.
Пока старая экономка накладывала бирьяни в сервировочное блюдо, Сорайя разглядывала слезинки, которые оставались висеть на ресницах тетушки, как бы та ни старалась их сморгнуть. Ей было жаль тетю, хотя она вряд ли могла бы объяснить почему.
– Глупая идея устраивать вечеринку вместо поминок, – сказала Би Джаан, возвращая ложку в сковороду. – Наурин-биби совершает большую ошибку.
– Как можно праздновать чью-то смерть, фуппо? – недоумевала Сорайя. – Разве смерть – не горе? Как же рона дона?
Би Джаан приложила палец к ее губам, призывая племянницу замолчать. Только так она могла помешать девочке переступать границы, суя нос в дела, в которые прислуге лезть не пристало.
Сорайя несла поднос в столовую, и вес блюда, столовых приборов и тарелок отзывался ноющей болью в ее локтях. Эта боль напомнила ей о словах Ракиба, произнесенных после похорон их отца.
«Я настоял, чтобы мне позволили нести гроб вместе со всеми, – сказал тогда ее брат. – Самир-маму сказал, что я не справлюсь. Но я настоял. Баджи, ты не поверишь, но я все еще ощущаю тяжесть его тела».
Слова Ракиба врезались в память, оставив на ней шрам. Накрывая на стол, девушка думала: может, им с братом тоже стоило устроить праздник, а не продолжать нести вес мертвого тела отца на своих плечах еще долго после того, как оно было предано земле? Она была уверена, что, сделай они так, их жизни стали бы если и не более счастливыми, то по меньшей мере совсем иными.
* * *
Они ехали на кладбище, и послеобеденное солнце жгло кожу Наурин. Она стерла капли пота со лба носовым платком, включила кондиционер и шумно вздохнула. Надо же было Назии умереть летом! Наурин задумалась. Сестра знала, как доставить людям побольше неудобств – особенно тем, кто ее любил.
– Фургон едет за нами? – спросила она, обернувшись к «Сузуки», везущему тело Назии. Тот теснился среди прочих гудящих машин, автобусов и мотоциклов загруженного бульвара Сансет.
– Не волнуйся, – сказал Асфанд, сворачивая на дорогу, ведущую к кладбищу. – Ты же велела им следовать за нашей машиной. Хватит суетиться, просто наслаждайся сестриными похоронами.
Едва эти слова слетели с его губ, Асфанд тут же пожалел о своем ядовитом тоне. Разрываемый виной и яростью, он недовольно посигналил заплутавшему рикше, пытавшемуся обогнать их автомобиль.
– Это не похороны, – ответила Наурин, пропустив мимо ушей язвительное замечание мужа. – Хватит их так называть.
– Прости, это было грубо, – сказал он с небывалым сочувствием в голосе. – Ты знаешь, я не хотел. Я просто…
– Это не похороны! – внезапно повторила она тоном, полным ярости.
Повисла короткая пауза, в конце которой молчание стало невыносимым.
– Уже решила, кого пригласишь на вечеринку? – спросил Асфанд, лишь бы сказать хоть что-нибудь.
– Назия заранее составила список гостей. Там шесть имен, не считая нас с тобой.
Асфанд кивнул, а затем поспешил сменить тему, чтобы больше не говорить о вечеринке, которую категорически не одобрял.
– Ты счастливица. Вероятно, единственная женщина в стране – если не единственная мусульманка в мире, – которой разрешили присутствовать на кладбище во время погребальной церемонии. Маулави-сахиб сперва противился. Но я дал ему хрустящую пятитысячную купюру и заверил, что ты не из тех чересчур эмоциональных женщин, что причитают, будто раненые птицы.
Наурин встретила этот сомнительный комплимент молчанием и кряхтящим покашливанием.
– Опять курила, да? – проворчал Асфанд. – От тебя пахло сигаретами, когда мы выходили из дома.
– Не начинай все заново! – огрызнулась она, отстраняясь от мужа и отворачиваясь к окну и потоку машин за ним. – Это не твое дело. Назия вон дымила без перерыва.
– И посмотри, как она кончила, – с сожалением произнес Асфанд. – Сегодня ее засыплют сырой землей. А ей и пятидесяти не было. Какой смысл всю жизнь курить и флиртовать с каждым встречным, если в итоге от тебя не останется ничего, кроме надгробного камня?
Он боялся, что жена неверно истолкует его слова, но Наурин коротко покосилась на него и вдруг улыбнулась. Асфанд притянул ее руку к своим губам, поцеловал и отпустил, прежде чем кто-либо мог бы заметить этот редкий меж ними жест любви и заботы.
– Назия, как никто другой, знала, как привлечь мужчин, – с тихим смешком заметила его жена. – Всяких мужчин. Молодых, пожилых, богатых, бедных, одиноких, женатых…
Асфанд прочистил горло и покрепче сжал руль, чтобы унять дрожь в руках. Наурин опустила стекло, выудила из сестриной пачки «Мальборо» сигарету и закурила. Возражать Асфанд не стал.
Скорбящие
Трель мобильного телефона вырвала Парвин Шах из глубокого сна. Она раздраженно застонала и кое-как поднялась на ноги.
– Вечно я кому-то нужна – и поспать не дадут…
Ворча себе под нос, она потянулась. Нужно было поставить на беззвучный, прежде чем ложиться дремать.
– Алло, – сказала она, включив громкую связь, подавив зевок и про себя обругав звонящего.
– Назия умерла, Пино… – прошептал голос Наурин из динамика. – Ее не стало вчера ночью.
– Что?.. – переспросила Парвин, чувствуя, как заколотилось сердце.
Сон сняло как рукой. Тяжелой поступью она дошла до письменного стола у окна, открыла его ящик и стала ворошить содержимое: старый пузырек чернил, нераспечатанную ручку «Паркер» и стопки коричневых конвертов. Выудив один из последних, Парвин открыла его и вытащила оттуда листок бумаги с потрепанными краями. Она вгляделась в детский, схематичный рисунок двух девочек с хвостиками, подписанный сверху кривым, небрежным почерком. «Моей лучшей подруге, Парвин, с любовью, Назия», – было выведено черным восковым мелком над их овальными лицами. На глаза женщины навернулись слезы и ручьями заструились к ямочке на подбородке. Она прикрыла рот рукой, чтобы подавить стон, но эмоций было не сдержать.
Чувствуя ее отчаяние, Наурин глубоко вздохнула и стала терпеливо ждать, когда собеседница успокоится.
– Мы похоронили ее час назад, – наконец произнесла она. – Ты знаешь, она была бунтаркой и сложным человеком. Она не хотела поминок. Попросила устроить прощальную вечеринку. Все
