— Да, — ответил Сергей по-немецки.
— Коммунист?
— Нет! — отрицательно качнул головой Сергей. — Я студент.
— Что изучал?
— Я филолог. (Разговор происходил на немецком языке.)
— О, я тоже филолог. Ты говоришь по-немецки, это хорошо: немецкий язык лучше русского.
— Я так не думаю. Нет, русский язык не хуже вашего, а…
— Да? А теперь конец вашему языку и вашей Руси, — вежливо перебил его обер-лейтенант.
Сергей побледнел.
— Я уверен, обер-лейтенант, что русский народ и его язык не удастся никому уничтожить: вожди приходят и уходят, а народы остаются.
— О вождях советую вам впредь выражаться поосторожнее. Хотя бы из благодарности, что вам несут свободу. — Обер-лейтенант быстро оглянулся: не слышал ли кто из немцев слов пленного?
— Какую свободу? Вот эту?! Вот это вы называете свободой?! Это же нарушение всех международных законов! — сказал Сергей, указывая на изможденных пленных.
— Я не это имел в виду. На войне всегда были и будут пленные.
— Но все, кроме немцев, обеспечивали пленных самым необходимым.
— Немцы тоже обеспечивают тех, за которых платит их правительство. Ваше же от вас отказалось! Почему мы должны это делать? Германия не так богата, чтобы прокормить целую армию русских военнопленных! — Сказав это, офицер отошел, чтобы отдать распоряжение конвоиру.
— Чего он к тебе прицепился? — спросил тамбовец.
— Да вот о русском языке разговорились.
— Смотри, парень, брось свою прямоту! Как муха погибнешь! Лучше молчи — целее будешь!
Сергей понимал, что тамбовец прав, и спорить не стал. Да, надо учиться сдерживать свои эмоции.
Глава III
До последнего дыхания
С утра шел снег. Едва рассвело, а десятитысячную колонну уже выгнали из лагеря. Пленных было так много, что даже не было видно головы колонны. Рядом с пленными, по обеим сторонам колонны, зеленой цепью шли конвойные с автоматами наготове. Когда вышла последняя пятерка, из лагеря выехали две большие крытые черные машины. С лязгом захлопнулись тяжелые, опутанные колючей проволокой лагерные ворота, и пожилой усатый часовой, оттирая побелевший от мороза нос, побежал греться в сторожевую будку.
Стоял ясный морозный ноябрьский день. Солнце забралось в самую высь, надев на себя розовато-мглистый венец. Холодный, жгучий ветер леденил щеки, насквозь пронизывая тощие, костлявые фигурки пленных. Сергей с тамбовцем шли в первых рядах, кутаясь в худые, затасканные шинели, пытаясь согреть посиневшие от холода руки в карманах.
Кругом простиралась голая степь. Она казалась такой грустной, одинокой и поруганной. Изредка вдоль шоссе встречался исковерканный, обгоревший танк с развороченной башней или гусеницами, брошенная пушка или автомашина. Кое-где по сторонам виднелись утонувшие в снегу домики без каких-либо признаков жизни. С затаенной злобой смотрели пленные на проезжавшие немецкие машины, нагруженные продуктами или трофейным барахлом, отобранным у жителей. Жирные смеющиеся шоферы выглядывали из кабин и орали на идущих в колонне пленных.
Колонна растянулась на несколько верст. Пленные шли молча, то убыстряя, то замедляя шаг. Конвоиры постоянно подгоняли их криками. Самое гиблое дело было идти в хвосте колонны, потому что все пинки и удары обрушивались именно на последних. Сохранять интервал было трудно: если две или три шеренги в середине колонны отставали на несколько метров, то эти несколько метров катились до конца, возрастая в десятки раз, и их приходилось наверстывать, ускоряя шаг. Никто из пленных не знал, куда их гонят и сколько продлится этот путь, на какой версте придется упасть, но каждый чувствовал: рано или поздно, но это все равно случится.
Сергею вспомнился дом в Сокольническом парке. Москва… Пасмурное мартовское утро. Хлопьями падает мокрый снег. Он рубит дрова. Уставший, приносит их в комнату. Мать затапливает печь, и дрова весело потрескивают. Какой-то недочитанный роман появляется в его руках. Много он читал тогда о героях, мечтал походить на них. А вот попробуй, будь героем здесь, где степь, степь и «до смерти четыре шага».
Вот в одной из передних шеренг кто-то упал. Его подняли товарищи и повели, поддерживая за руки. Подбежал конвоир, ткнул штыком в одного из ведущих и приказал бросить ослабевшего.
— Schwach[1], - сказал он надменно. — Оставьте его. Там идут машины, подберут.
Часа через два люди стали ослабевать, многие падали. Они оставались лежать около дороги, неподвижные, с посиневшими губами и скрюченными руками. С болью в сердце, стараясь не наступить на тела, шли мимо них товарищи. «Сейчас он упал, а через два-три часа, возможно, и я», — думал каждый.
Вскоре по колонне прошел шепот, что тех, кто падает и не может идти дальше, в машины не сажают, а добивают выстрелом в затылок или прикалывают кинжалом идущие сзади солдаты, а трупы бросают в машины. От этого известия всех охватил ужас. На вопросы пленных, куда их ведут, конвоиры лишь саркастически улыбались, пожимали плечами и говорили кратко и отрывисто: «Ich weis nicht»[2].
Вечерело. Вдали показалась деревня. Усталые, поредевшие шеренги немного повеселели: возможно, будет отдых, ночлег. За восемь часов было пройдено около сорока километров без единого привала.
Вскоре колонна уже шла по шоссейной дороге мимо села. Рассерженно тявкая, выбегали дворняжки и хватали конвоиров за полы зеленых шинелей. Жалостливые деревенские женщины и ребятишки выносили кто кусок хлеба, кто вареную картошку, кто табак, кто лишнюю тряпку, пытаясь как-то передать их пленным. Злобно ругаясь, конвоиры отгоняли женщин прикладами, а у тех, кто успел взять эти небольшие подачки, вырывали и отбрасывали далеко в сторону.
— Родименькие! Да куда же они вас? Да что же это такое? — завыла какая-то молодайка.
— На смерть, хозяйка! — крикнул кто-то из колонны и осекся: кованым прикладом в висок конвоир уложил его на месте.
— Weiter! Ap! Ap![3] — орали конвоиры.
Вдруг одна из дворняжек, грозно тявкнула и с торжествующим визгом вцепилась в жирную ляжку здоровенного немца, но вскоре, жалобно воя, осела у обочины дороги, прошитая автоматной очередью.
На краю села колонну ожидали плотные зеленые ряды солдат, одетых в русские шапки и валенки. Это были немцы, экипированные по-зимнему за счет трофейных фондов. Сергей оглянулся. Далеко позади, еще только с горы спускался хвост колонны. Люди в изнеможении валились на холодный снег. Налитые свинцовой тяжестью, ноги болезненно, гнетуще выли. Сергей вытянулся на снегу. Голова бессильно опустилась, и сразу же все поплыло перед глазами: и конвоиры, и серые деревянные домики с соломенными крышами, и группы офицеров, толпившихся в стороне от дороги.
Какое-то жуткое забытье навалилось на него, и когда в воздухе прогремела свирепая команда «Aufstehen!»[4], он не понял, почему двадцать минут, данные на отдых, промелькнули, как две минуты. Пьяные от усталости люди поднимались и шли, некоторые снова падали, оставаясь лежать на снегу.
Новый конвой в ожидании колонны основательно промерз и теперь, стараясь согреться в пути, торопил измученных людей. Когда последние шеренги миновали деревню, в подъехавшие крытые машины немцы побросали оставшихся на снегу и двинулись вслед за ушедшей колонной. Сергей шел, прихрамывая, стараясь ни о чем не думать. Все давным-давно передумано: выхода нет. Оставалось только идти, идти до тех пор, пока еще есть какие-то силы. Бежать? Куда? До пули конвоира — всего шаг в сторону. А там крытая машина вывалит очередные тридцать-сорок трупов в первом попавшемся овраге, освобождая место для новых мертвецов. Умереть с песней одному? Но за это поплатятся жизнями сотни товарищей.
— Больше не могу! — говорит сосед. — Прощайте, братцы! — и падает в сторону от дороги в снег.
Многие, спотыкаясь, падают и цепляются за ноги проходящих, умоляя о помощи. Их берут под руки, поднимают, идут вместе с ними, а потом, изнемогая, падают также вместе.
Давно стемнело. Четыре часа безостановочно шла колонна. Усталые конвоиры, злобно переругиваясь между собой, кляли на чем свет, и морозы, и Россию, и войну, вымещая всю злобу на пленных. Это была особая истребительная команда. Сейчас она выполняла очередной план разгрузки лагерей. План был ясен и прост: надо, чтобы военнопленные сами умерли в дороге — это и дешевле, и проще. К рассвету конвоиры сами устали и начали просить офицеров о привале. Указывая на жалкие остатки пленных, старший офицер напомнил им о том, что они солдаты великой Германии и сейчас выполняют боевое задание, поэтому ни о какой передышке не может быть и речи.
За сутки измученные люди прошли семьдесят километров, и от десятитысячной колонны осталось не более пяти-шести сотен. Ранним утром колонна вошла в большое село. Там их ждала новая смена конвоя. Но часовой отдых все-таки дали.
