— Если она действительно больна, — передёргиваю я плечами. — Я нередко думаю, что она просто ушла в себя и не хочет общаться, разговаривать, жить. Самый лёгкий способ не чувствовать боль — убежать от реальности.
Может быть, и так, — бросает он на меня странный взгляд, и мне ещё больше хочется попасть назад, в клинику, чтобы убедиться: с Лялей всё в порядке, ничего не случилось.
— Дай мне слово, — цепляюсь я за Артёма умоляюще, — что обязательно скажешь мне, вдруг что-то пойдёт не так… или не знаю…
Мне сложно выразить чувства словами, но он меня понимает. Взгляд его смягчается. Он гладит мои побелевшие пальцы.
— Обещаю. Пока что нет причин волноваться, правда.
Это не успокаивает меня до конца, но позволяет дышать. На какой-то миг мне показалось, что он что-то от меня скрывает.
Последний звонок ловит его почти на подходе к дому.
— Да, мама, — я не чувствую тепла в голосе Артёма, но отвечает он спокойно. — Да, я приеду. Нам поговорить нужно. Нет, у меня всё хорошо. Ты следишь за мной? Не стоит. Да, я всё объясню. Не волнуйся.
Он как волны спокойного моря — убаюкивает, притупляет бдительность. Всего несколько фраз, но их хватает, чтобы женщина на том конце эфира если не успокоилась, то перестала разговаривать на повышенных тонах. Я не слышала их разговора, но слышала взволнованный, немного резкий тон. Уловила темп речи. Он был далеко не благодушным.
— Мне нужно уйти, — говорит Артём, заключая моё лицо в ладони. — Помнишь, мы говорили об этом?
Он и меня гипнотизирует. Я киваю. Да, помню. Он сказал, что запрёт меня, а сам пойдёт по делам. Уже вечер. И мне страшно. Но я должна его отпустить. Я не могу постоянно за него цепляться, как за соломинку.
— Я недолго. Ты ляг, отдохни. Или приготовь ужин. Или посмотри телевизор.
Я снова киваю, как марионетка.
— Не беспокойся, — пытаюсь улыбнуться, — я в состоянии побыть несколько часов одна. Иди, куда нужно.
Он вздыхает. Прижимает меня к себе рывком. Целует куда-то в висок и стоит, замерев, несколько секунд.
Что-то неуловимо изменилось между нами, и я пока не знаю, хорошо это или плохо. Артём как будто стал немного дальше от меня. Но, может, это и к лучшему.
— Не скучай, — его дыхание шевелит мои волосы, — я постараюсь быстро.
Он отрывается, идёт к входной двери. На пороге оборачивается, смотрит долгим взглядом. И меня вдруг накрывает: сейчас закроется за ним дверь, он провернёт ключ в замке и уйдёт. А я останусь, отрезанная от мира и людей. И если вдруг с ним что-то случится, если он вдруг не вернётся, я останусь здесь, за запорами, без телефона и денег. Без всего.
Хочется кинуться за ним, упросить, умолять взять с собой. Но я стою и смотрю, как Артём уходит. Слушаю, как гремит, поворачиваясь, ключ, и закрываю глаза. Дверь массивная и крепкая. Она скрадывает звуки. Я не слышу его шагов, но знаю: Артёма здесь больше нет. Есть я наедине со своими комплексами и страхами.
34. Артём
Вначале я рванул в клинику. Мама подождёт. Часом больше, часом меньше — уже нет никакой разницы. Она прознала про Мари и бесится. Ничего, я нашёл ей занятие. Пусть поработает, проветрит мозги, займётся делом. Тогда мы избавимся от её удушливого внимания, желания везде успеть и присутствовать. В конце концов, у каждого из нас своя жизнь. У неё должна быть своя, а не наша. Настала пора шоковой терапии.
— Видишь? — кивает Мари на две неподвижные фигуры на кровати. — Они так лежат уже несколько часов. Доктор сказал не трогать, не тревожить. Ему не повредит, а ей, возможно, поможет.
Кажется, я потерялся. Впал в какое-то заторможенное состояние. На больничной кровати всё так же лежит наш дед. А рядом — Ляля. В неудобной непонятной позе. Она умудряется деда худыми руками обнимать и лежать в позе эмбриона. Почти. Тело изогнуто в позе, которую трудно воспроизвести. Возможно, это из-за худобы. А может, она гибкая очень. Не понять.
Непонятным образом это меня торкает. Дёргает так, что трудно дышать. А ещё хочется взять в руки фотоаппарат и запечатлеть. Но я могу этого и не делать. Я потом лучше нарисую их. Карандашом. Сто лет не рисовал, а сейчас хочу.
— Ты ничего Кате не сказал?
Я не сразу соображаю, кто такая Катя. Рина. Только так теперь её воспринимаю. Всё остальное выпало из памяти. Кажется чужим и не подходящим для неё. Хотя я понимаю, что Рина и Катя — одно и то же.
— Нет. Не стал тревожить раньше времени. Да и зачем? Ничего плохого не случилось. Ты правильно сказала: деду её соседство не помешает. Лишь бы девушке хуже не стало. Для меня сейчас только это важно. Рина очень переживает за сестру.
Мы на цыпочках уходим от палаты.
— Мать звонила, — горько усмехается Мари.
— В курсе. Она мне тоже высказала своё гневное «фе!».
— Поедешь её утешать? — Мари не поддевает, нет. Разве что капельку иронизирует.
— Конечно, поеду. И успокою, и заодно проведу операцию «нянечка для Серёжи».
— Думаешь, получится?
— Это была вообще-то твоя идея, — толкаю сестру в бок локтём. Как в детстве, блин
— Я не думала, что ты за неё ухватишься.
— Всё ты думала, перестань притворяться наивной девочкой.
Мы пикируемся и получаем от этого удовольствие. Два заговорщика, наконец-то играющие на одном поле.
— Езжай уже, — вздыхает сестра. — Не заставляй маму ждать. Обрадуй старушку.
Я целую Мари в щёку и отправляюсь, куда послали.
Мать встречает меня со страдальческим лицом и капустным листом на голове. Вид у неё тот ещё. Смешной. Но ржать я не посмею. Не тот случай, к тому же я приехал не каяться, а за помощью.
— Умираю, — жалуется она.
— Не умирай, мам, ты нам ещё живая нужна.
— Ты что наделал, сын? — вопрошает она скорбно.
— Благое дело совершил. Отдал агентство в отличные заботливые руки. Толку от них будет больше, чем от меня.
— Бедный твой дед, — заводит волынку мать. Но я не даю развить ей погребальную песнь об утерянных возможностях.
— Дед наш богатый и пока счастливый. В неведенье. Наш, мам. Мой и Марианны. Перестань уже дурью маяться. Хватит нас разделять. А то я подумаю, что ты сестру под забором нашла. Она наша. Точка.
— А может, и хорошо, — неожиданно сдаётся мама. — Делом займётся, некогда станет о глупостях думать.
— Глупость у тебя в голове, прежде всего. А Мари у нас умная, красивая, деловая. И не подведёт. Ты только верь в неё да поддерживай. Остальное само как-то наладится.
— Думала ли я, когда вас рожала, что вот так всё сложится, — снова принимает она позу безутешной плакальщицы.
— Как сложится? Что тебе не нравится? Здоровые, со своим мнением, с головой на плечах. Не пляшем под твою дудку? Не оправдали надежд? Так это были твои надежды и мечты, не наши.
Я сегодня резок с ней как никогда. До этого жалел. Всё казалось: пройдёт время, она оправится после смерти папы, придёт в себя, успокоится хоть немного. Энергии в маме на троих. Только она её не в то русло повернула, а мы не успели защититься. Вот и вышло что вышло.
— Так это вопрос на все времена. Отцы и дети. Ещё Тургенев об этом писал, — снова вздыхает она и плюхается в кресло. Поправляет капустный лист, что налезает ей на глаза. Она как космонавт в каске. Зелёный человечек.
— Ты же умная и всё понимаешь. Всё спросить хочу: а ты родителей всегда слушала? Все их мечты реализовала?
Мать замирает. Щупает лоб. Там капустный лист прилип, «отдал силу», как она любит говорить.
— Нет, конечно. Замуж без их спросу вышла. Не спросилась.
— Видишь, и ты не образец. Так что хватит уже стенать.
Хватит так хватит. — что-то сегодня она покладистая. Наверное, и правда голова у неё трещит. — У тебя всё хорошо?
— У меня всё отлично. И у Мари — тоже. Все живы, не голодные, заняты делом. А я к тебе с просьбой, между прочим.
Мать слушает меня, приподняв брови. Не удивляется, а думает.
— Нянькой? — лепечет она. — Как-то оно это…
— Унизительно для твоего статуса неутешной генеральской жены?
