целесообразность ее применения. «Опыты свидетельствуют, что частое употребление казней никогда людей не сделало лучшими, – замечала она. – Смерть злодея слабее может воздержать беззакония, нежели долговременный и непрерывно пребывающий пример человека, лишенного своей свободы для того, чтобы наградить работою своею, чрез всю его жизнь продолжающеюся, вред, им сделанный обществу».
И делала вывод: «Гораздо лучше предупреждать преступления, нежели наказывать». Но как этого добиться? У Екатерины и тут был ответ: «Хотите ли предупредить преступления? Сделайте, чтоб законы меньше благодетельствовали разным между гражданами чинам, нежели всякому особо гражданину. …Сделайте, чтоб люди боялись законов, и никого бы кроме их не боялись…Сделайте, чтобы просвещение распространилось между людьми».
Самым неприятным и сложным оставался вопрос сословного неравенства и крепостного права. Екатерина написала об этом немного, и из ее осторожных формулировок ясно, что хотя вопрос этот ее тревожил, ясного ответа она дать не могла.
«Республиканская душа», которую присвоила себе Екатерина, явно вошла в противоречие с реалиями российской жизни. Покуситься на крепостное право государыня не решалась, прекрасно понимая, что это вызовет негодование дворянства. «Гражданское общество, так как и всякая вещь, требует известного порядка. Надлежит тут быть одним, которые правят и повелевают, а другим – которые повинуются», – утверждала она.
Удивительную наивность выказывала государыня, рассуждая о причинах огромной смертности крестьянский детей. «Мужики большою частью имеют по двенадцати, пятнадцати и до двадцати детей из одного супружества; однако редко и четвертая часть оных приходит в совершенный возраст», – с прискорбием сообщала Екатерина. Недоуменно продолжая, «непременно должен тут быть какой-нибудь порок или в пище, или во образе их жизни, или в воспитании, который причиняет гибель сей надежде государства». Словно и не знала она, что это за порок – бедность, а порой и нищета, антисанитария, отсутствие медицинской помощи. «Какое цветущее состояние было бы сея державы, если бы могли благоразумными учреждениями отвратить или предупредить сию пагубу!», – мечтала государыня.
Это был грандиозный проект, обернувшийся грандиозным провалом! Молодая Екатерина наивно полагала, что депутаты – это лучшие люди, избранные на местах, и что они, так же как она сама, пекутся о благе Отечества. Но выяснилось, что перемены в стране нужны одной лишь Екатерине, а остальным – и дела нет. Им все равно.
Комиссия работала долго, но свой труд так и не закончила, Новое Уложение не было создано. Много лет спустя Екатерина напишет «Сказку о мужичке», которому собрались шить новый кафтан – пародию на деятельность Уложенной Комиссии. Российское законодательство она сравнила со старым кафтаном, который и мал уже, и дран, и залатан, а его все зашивают вместо того, чтобы переменить на новый. «Что более зашивает, то более дерется». Мужик, раздетый на дворе от холода, дрожит, а между портными согласия нет. «Иной говорит: хозяин наш желает видеть на своих мужиках кафтаны немецкие. Другой: нам велено шить кафтан, а о рукавах мы приказания не имеем. Третий сказал, что не видав, какие будут пуговицы, нельзя кроить. Четвертый молвил, что такому толстому мужику половинки сукна мало; надобно две».
Увы, депутаты так и не смогли между собой договориться. Время от времени Комиссия заседала, но толку не было. Разочарованная Екатерина воспользовалась войной с Турцией как предлогом, чтобы распустить Комиссию.
А вот Наказ был переведен на многие языки! Экземпляр на французском Екатерина отправила самому Вольтеру, сопроводив посылку заверениями в том, что это то и есть принципы, на которых отныне будет строиться российское законодательство. Впоследствии она писала французскому философу: «Наше законодательное здание возвышается мало-помалу; основанием для него служит Наказ: я его послала вам десять лет тому назад. Вы увидите, что законы не противоречат принципам, но истекают из них; вскоре за ними последуют узаконения финансовые, коммерческие, полицейские и т. д., которыми уже два года как мы занимаемся; после чего свод будет весьма легко редактировать. Вот что я думаю относительно уголовных законов. Преступления не могут быть очень многочисленны; но мне кажется, что соразмерить наказание с преступлениями требует особого труда и многих размышлений. Я думаю, что род и сила улик могли бы быть доведены до особой формы вопросов, очень методической, очень простой, из которой бы выяснялся самый факт. Я убеждена и так установила, что самая лучшая уголовная процедура и самая простая – та, которая заставляет проходить этого рода дела через три инстанции, в определенное время, без чего личная безопасность обвиняемых может подвергаться произволу страстей, невежества, невольной глупости и увлечения. Вот предосторожности, которые, пожалуй, не понравятся святому судилищу; но разум имеет свои права, против которых глупость и предрассудки рано или поздно должны разбиться».[19]
И все же – крепостное право…
В жизни петербургских вельмож было две стороны: одна – которую показывали Европе и другая – своя, частная. Жестокость наказаний, которым подвергались крепостные в XVIII столетии, поражает. «Впредь, если кому из людей наших будет дано розог 17 тысяч, таковым более одной недели лежать не давать, а кто сверх того полежит более за те дни не давать им всего хлеба, столового запаса и указного всего ж», – распоряжался один из крепостников. В обычае того времени применять по отношению к крепостным арест и цепи, батоги и плети, рогатки и «езжалые кнутья». Но и это не предел жестокости! Другие баре расправлялись со своими крепостными куда изобретательнее. Так, генерал-аншеф Леонтьев, троюродный брат Петра I, в случаях, когда бывал недоволен обедом, призывал к себе своих двух поваров. Один был француз, другой русский. Француз отделывался резким выговором, русский же, крепостной, проходил через настоящую пытку: его секли в присутствии генерала и затем заставляли съесть кусок хлеба, густо покрытый солью и перцем, большую селедку без хлеба и выпить два стакана водки; после чего его запирали на сутки без воды. Иностранцам, присутствовавшим при этих варварствах, Леонтьев говорил: «С французом я так поступать не могу – он мне всадит пулю в лоб. С русским же иначе нельзя – это единственный способ держать их в руках. Мой отец меня этому учил и был более чем прав».
Мемуарист, майор артиллерии Данилов рассказывал о своей тетушке, тульской помещице-вдове. Она не знала грамоты, но каждый день, раскрыв книгу, все равно какую, читала наизусть, по памяти, акафист Божией Матери. Она была охотница до щей с бараниной, и когда кушала их, то велела сечь перед собой варившую их кухарку не потому, что она дурно варила, а так, для возбуждения аппетита.
Князь Долгоруков приводит рассказ своего деда о том, как тот однажды летом заехал на петербургскую дачу к княгине Голицыной, жене фельдмаршала. «Ах, князь, как я вам
