- Нет, останьтесь, - повелел махараджа, а потом перешел на местное наречие и пробормотал невнятно: - Те, кто верно служат королю, получат от него заслуженную награду. Я дам им три деревни, нет, пять деревень, свободных от налогов, - Суджайн, Амет и Гунгру. И пусть это будет им свадебным подарком от меня, когда они поженятся - так и запишите. А они поженятся и всегда будут рядом со мной - мисс Кейт и сахиб Тарвин.
Тарвин не понял, почему при этих словах Кейт быстро отдернула руку. Он знал местное наречие намного хуже, чем Кейт.
- Он опять начинает бредить, - прошептала она еле слышно. - Бедный, бедный малыш!
Тарвин заскрежетал зубами и, почти не раскрывая рта, послал проклятие Ситабхаи. Кейт пыталась вытереть пот со лба мальчугана и удержать его мечущуюся из стороны в сторону головку. Тарвин держал обе ручки малыша: тот крепко цеплялся ими за пальцы Тарвина и изо всех сил сжимал их во время мучительных судорог, вызванных ядом конопли.
Еще несколько минут он корчился от боли и метался, призывал на помощь богов, делал отчаянные попытки дотянуться до меча и приказывал своим воображаемым солдатам повесить на перекладине дворцовых ворот этих белых собак и поджарить их там.
Потом кризис миновал, и он стал говорить еле слышно и звать маму.
В душе Тарвина возникло воспоминание о маленькой могилке, вырытой посреди равнины, полого спускавшейся к реке. Так было положено началу кладбищу Топаза. В нее опустили сосновый гробик с телом первого ребенка Хеклера, и Кейт, стоя рядом с могилой, вывела имя младенца на гладкой сосновой дощечке в палец длиной, которой предстояло стать его единственным надгробием.
- Нет, нет, нет! - закричал в бреду махараджа Кунвар. - Я говорю правду. Ах, я так устал от священного танца в храме, и я только перешел через двор, как... Это новая девушка из Лакхнау; она пела песню о "Зеленых бобах Мандоры"... Да, я съел немножко миндального творожка. Просто я был голодный. Маленький кусочек белого миндального творожка. Ну, мама, почему же мне не есть, если хочется? Что я, принц или сын трубочиста? Держите меня! Держите! У меня все горит в голове!.. Громче. Я не понимаю. Меня что, отвезут к Кейт? Она меня вылечит. Что же я должен был передать ей? Малыш стал в отчаянии заламывать руки. - Что передать? Передать! Я забыл! Никто во всей стране не говорит по-английски так, как я. Но я забыл, что я должен был сказать ей.
Тигр, тигр, жгучий страх,
Ты горишь в ночных лесах.
Чей бесстрашный взор, любя,
Создал страшного тебя?
Да, мамочка, я понял: пока она не заплачет. Я должен повторять все до тех пор, пока она не заплачет. Я не забуду, нет. Я же не забыл в тот раз, что я должен был сказать. Клянусь великим божеством Харом! Я забыл! - И он заплакал.
Кейт, уже не в первый раз сидевшая у постели страждущего, сохраняла спокойствие и мужество; она утешала ребенка, разговаривая с ним тихим, ласковым голосом, подавая ему успокаивающее лекарство и делая все, что надо делать в подобных обстоятельствах, уверенно и без всякого волнения. Тарвин же, напротив, был сильно потрясен зрелищем страданий, облегчить которые он не мог.
Махараджа Кунвар, всхлипнув, сделал глубокий вдох и сдвинул брови.
- Махадео ки джай! - закричал он. - Вспомнил! Это сделала цыганка! Это сделала цыганка! И я должен повторять это, пока она не заплачет.
Кейт приподнялась, с ужасом глядя на Тарвина. Он ответил ей таким же взглядом и, кивнув Кейт, поспешил вон из комнаты, смахнув набежавшие на глаза слезы.
XV
- Мне надо видеть махараджу.
- Его сейчас нельзя увидеть.
- Я подожду, пока он придет.
- Его нельзя будет увидеть целый день.
- Тогда я буду ждать целый день.
Тарвин поудобнее уселся в седле и выехал на середину двора, где он имел обыкновение беседовать с махараджей.
Голуби спали на солнышке, а маленький фонтан, казалось, разговаривал сам с собой, точно голубок, который воркует, прежде чем устроиться в гнездышке. Белые мраморные плиты пылали, точно раскаленное железо, и волны горячего воздуха, исходящего от стен дворца, окатывали Ника жаром. Привратник, расспрашивавший Тарвина, улегся, подоткнул под себя простыню и заснул. И казалось, что с ним вместе уснул и весь мир под покровом тишины, столь же плотной, как и жара. Лошадь Тарвина грызла удила, и этот негромкий звук эхом перекатывался по двору от стены к стене. Сам же всадник обмотал шею шелковым платком (это хоть как-то защищало от обжигающих солнечных лучей) и, нарочно не прячась от жары в тени под аркой, ждал на открытом месте, чтобы махараджа мог увидеть его и понять, что визит вызван экстренной необходимостью.
Через несколько минут из тишины и безмолвия просочился еле слышный звук, подобный далекому шелесту ветра на пшеничном поле тихим осенним днем. Он доносился из-за зеленых ставен, и, услышав его, Тарвин невольно выпрямился и уселся покрепче. Шорох усилился, потом затих и наконец превратился в постоянный шепот, к которому слух пытается приноровиться, но тщетно. Такой шепот и гул похож на предвестье морского прилива в кошмарном сне, когда спящий не может ни убежать от приближающейся волны, ни закричать, а только беззвучно шепчет. Вслед за шорохом до Тарвина долетел запах жасмина и мускуса, так хорошо ему знакомый.
Одно крыло дворца очнулось после полуденной сиесты и сотней глаз взирало на Тарвина. Он неподвижно сидел на лошади, отмахиваясь от назойливых мух, но чувствовал на себе эти взгляды, хотя а не видел их, и это тайное подглядыванье приводило его в бешенство. Кто-то за ставнями негромко зевнул, и Тарвин воспринял это как личное оскорбление и решил оставаться на своем месте до тех пор, пока не рухнет лошадь или он сам. Тень от послеполуденного солнца медленно, дюйм за дюймом, ползла по двору и наконец укутала его удушливым полумраком.
Во дворце послышался приглушенный гул голосов - совершенно отличный от прежнего. Маленькая, инкрустированная слоновой костью дверь отворилась, и во двор, покачиваясь, вошел махараджа. На нем был отвратительный домашний халат из муслина, а его маленькая шафранно-желтая чалма сидела на голове так криво, что наклонившийся набок изумрудный плюмаж сам напоминал пьяного. Глаза махараджи покраснели от опиума, и он шел, точно медведь, которого рассвет застал на маковом поле, где он, не смыкая глаз, всю ночь набивал свою ненасытную утробу.
Увидев это, Тарвин помрачнел, а махараджа, поймав его красноречивый взгляд, приказал прислуге отойти подальше, чтобы не был слышен их разговор.
- Вы давно ждете меня, сахиб Тарвин? - спросил он хриплым голосом, но с видом чрезвычайной благорасположенности к Тарвину. - Вы же знаете, я никого не принимаю в послеполуденные часы, и... и потом, мне никто не доложил о том, что вы здесь.
- Я умею ждать, - ответил Тарвин сдержанным тоном.
Король уселся в сломанное виндзорское кресло, которое от жары должно было вот-вот треснуть и окончательно развалиться, и с подозрением взглянул на Тарвина.
- Вам хватает заключенных? Почему вы не на плотине, а вместо этого нарушаете мой покой? О Господи! Неужели король не имеет права на отдых из-за вас и вам подобных?
Тарвин ни слова не сказал в ответ на эту тираду.
- Я пришел поговорить с вами о махарадже Кунваре, - проговорил он тихо.
- А что с ним? - быстро переспросил махараджа. - Я... Я... Я несколько дней не видел его.
- Почему же? - спросил Тарвин без обиняков.
- Неотложные государственные дела, вызванные политической необходимостью, - пробурчал король, избегая гневного взгляда Тарвина. - И почему меня это должно беспокоить, если я знаю, что с мальчиком ничего не могло случиться?
- Ничего, вы говорите?
- Но что, что могло произойти? - голос махараджи превратился в жалобное хныканье. - Но вы же сами, сахиб Тарвин, обещали быть ему другом. Это было в тот день, когда вы так славно скакали на коне и так храбро держались при нападении моих телохранителей. Я никогда в жизни не видывал такой верховой езды! И следовательно, я и не должен был беспокоиться. Давайте-ка выпьем.
Он подал знак слугам. Один из них сделал несколько шагов вперед, достал из-под своих широких, плавно ниспадающих одежд высокий серебряный бокал и влил в него такую огромную порцию бренди, что Тарвин, привыкший к крепким напиткам, широко открыл глаза. Другой слуга достал бутылку шампанского, открыл ее с ловкостью, свидетельствовавшей о том, что он делал это далеко не в первый раз, и долил бокал доверху пенящимся вином.
Махараджа выпил бокал до дна и, вытирая пену с бороды, произнес извиняющимся тоном:
- Все это не для глаз политических агентов, но вы, сахиб, истинный друг нашей страны. Поэтому я от вас и не прячусь. Хотите, вам приготовят такой же коктейль?
- Благодарю вас. Но я приехал сюда не за этим. Я приехал сказать вам, что махараджа очень болен.
- Мне говорили, что у него небольшая лихорадка, - сказал король, откидываясь в кресле. - Но он находится под присмотром мисс Кейт, и она его вылечит. Просто небольшая лихорадка, сахиб Тарвин. Выпейте со мной.
