Этот назревший внутренний отказ от «нормального пути» был как бы запоздалой реакцией на трехлетней давности семейный кошмар, связанный с Бориным поступлением. Фурман тогда перешел в пятый класс, и его старались не слишком посвящать в подробности непрерывно вспыхивавших домашних скандалов. Проблема была в том, что Боря, закончивший школу пусть и без золотой медали, но на одни пятерки, захотел сдавать вступительные экзамены на механико-математический факультет МГУ – куда, как трагически-настойчиво убеждали его родители, «евреев просто-таки не принимают». Боря ни на минуту не желал поверить «во всю эту дикую средневековую чушь» и обзывал родителей «мещанами», «пошляками» и даже «антисоветчиками». Он успешно сдал все экзамены (впрочем, в его способностях никто и не сомневался) – но для зачисления ему не хватило каких-то полбалла. Когда стало окончательно ясно, что его не приняли, набор во все другие вузы уже завершился. Началась истерика. Родители через знакомых и родственников предпринимали лихорадочно-безуспешные попытки Бориного устройства, сам же он высокомерно называл все это жалкой суетой, не без горечи поясняя младшему Фурману, что главное в жизни – это готовность с достоинством встретить любой поворот судьбы. «В принципе, если никаких других вариантов не останется», Боря был готов и к тому, чтобы пойти служить в армию, – пока же он несколько демонстративно «отдыхал»: чуть ли не каждый день ходил в кино, много гулял… Предложения измученных родителей обсудить какие-то новые варианты вызывали у него мгновенное грубое раздражение. Дома стало все чаще повисать мрачное молчание, словно кто-то из близких тяжело заболел…
На второй неделе сентября, когда казалось, что надеяться больше не на что, судьба, поморщившись, все-таки засчитала честно заработанные Борей престижные МГУшные баллы: на физфаке пединститута вдруг обнаружилось одно «горящее» свободное место, на которое его согласились взять без дополнительных экзаменов. Несмотря на очевидное отсутствие выбора, Боря еще немножко, как говорила мама, «повыкобенивался», прежде чем принять этот подарок…
Ужас и отвращение, пережитые всеми членами семьи, как оказалось, пустили глубокие корни в младшем Фурмане. В общем-то, он был уже готов принести себя в жертву (точнее, свое возможное высшее образование и, так сказать, «карьеру» в целом) – ради того, чтобы избавить родителей от необходимости повторного погружения в абитуриентский кошмар (и заодно избавиться от него самому). «Подумаешь, пойду работать водителем троллейбуса… или трамвая – хотя там, конечно, меньше платят… Не всем же получать высшее образование?» – и он представлял себе утешительно-неспешную езду по раз и навсегда отмеренному маршруту, с аккуратным объявлением остановок и осторожным закрыванием дверей…
Поскольку на уроках Фурман от нечего делать занимался тем, что беспощадно смешил соседей, у него испортились отношения со многими учителями. Двойки за поведение, возмущенные замечания в дневник, удаления из класса… В какой-то момент его отсадили от теплой мальчишеской компании в ряд у окна, почти сплошь населенный девчонками-троечницами, – но через неделю-другую он там вполне освоился, так что особо нервным преподавателям пришлось наказывать уже все его новое окружение (смешливые соседки, бывало, обижались на Фурмана, справедливо видя в нем источник своих неприятностей, но ни алгебра с геометрией, ни анатомия, безусловно, не могли конкурировать с навязываемой им рискованно-шутливой игрой – и безобразия продолжались).
Ссоры Фурмана с учителями довольно быстро приобретали «смертельный» характер. Это касалось даже тех из них, кто раньше относился к нему вполне благожелательно. Так, удачно переложив стихами балладу Генри Лонгфелло «Стрела и песня», он неожиданно для себя приобрел совершенно исключительное расположение «англичанки», которая и прежде считала его «способным мальчиком, хотя и немного ленящимся». Успех оказался роковым, потому что ее ожидания возросли, а он, наоборот, расслабился. Чтобы «подбодрить» его, она поставила ему подряд несколько явно незаслуженных троек, после чего Фурман просто махнул на нее рукой и потихоньку принялся за свои обычные развлечения. Еще какое-то время «англичанка» пыталась быть к нему терпеливой и усилием воли сдерживала копившееся раздражение. Но однажды она пришла на урок, уже находясь в каком-то необычайно взвинченном настроении. Спустя минуту двое учеников получили по паре за невыполненное домашнее задание, а в фурмановском дневнике, помимо крупной злой двойки, появилось еще и сравнительно длинное замечание: «Перестал учиться. Болтает на уроке, мешает заниматься другим. Прошу родителей принять меры». По мнению Фурмана, это был уже откровенный, ничем не спровоцированный террор. (Родителей было жалко: они только лишний раз расстроятся, а сделать все равно ничего невозможно…) Ощутив нехорошее бойцовское возбуждение, он вырвал из тетради листочек и стал рисовать рассерженного пузатого человечка на тонких ножках. Карикатура вышла отменная: Фурман сидел на первой парте у окна, и «англичанка», лишь раз хищно глянув на перевернутое изображение, буквально взорвалась. Одна белая сильная рука с кольцами в бешенстве скомкала бедный листочек, а другою художник был вышвырнут из класса с яростным напутствием: «Отправляйся к директору, негодяй, и скажи, что я больше не желаю видеть тебя на своих уроках! И учти, что разговаривать с тобой я буду только в присутствии твоих родителей!..» Однако, поскольку никаких пояснительных надписей на помятой улике, к счастью, не имелось, а сам Фурман во время всех последующих разбирательств твердо стоял на том, что он рисовал не оскорбительную карикатуру на уважаемую учительницу, а «просто абстрактного человечка», доказать некую чрезвычайную злонамеренность его вины «англичанке» не удалось, и в дальнейшем она была вынуждена ненавидеть Фурмана «неофициально».
С маленькой невзрачной «химичкой», которую все звали Химозой, война началась вообще чуть ли не с первого же урока химии…
Ну, а математикой Фурман, если честно, просто занимался очень плохо: торчащие отовсюду ядовитые колючки тангенсов и котангенсов, синусов и косинусов отравляли ему мозг… Как, по-своему, и сама «математичка»: высокая тридцатилетняя блондинка с хрипловатым голосом, красивыми мускулистыми ногами и совершенно антипедагогически выразительной грудью, со слепой тяжестью упиравшейся в сменяющие друг друга пушистые свитера и шелковые рубашки… Впрочем, судя по затравленному «понимающему» взгляду, эта молодая замужняя женщина была уже до крайности утомлена ежедневной работой с равнодушно-жадноглазыми подростками. Спасти ее (даже от самого себя) Фурман, конечно, не мог; но, в необъяснимой тоске по чужой жизни, все ловил и ловил из своей пустынной засады предательски короткие кадры-вспышки, когда унизительно-грубая пахнущая резиной маска «математички» вдруг на доли секунды начинала плавиться в завораживающе однократное – чуткое, посмеивающееся выражение ЛИЦА… Однажды он случайно увидел и, пораженный, запомнил испугавшее его счастье, с которым это женское лицо разом, без всякого перехода высвободилось из-под своей тягостной корки – здесь же, прямо на пороге школы (не подождав хотя бы ради приличия или – хотя бы чтобы не вызвать зависти, чудовищной зависти) – в ином, недоступном для ЧУЖИХ мире… Обомлевший свидетель этой дикой несдержанности, бледненький ленивый троечник из – какого там… восьмого «А»? – тоже ведь был не более чем одним из «чужих», членом необъятного серого множества прыщавых недоростков с тоскливыми жадными глазами…
Литературу и русский вела классная руководительница Вера Алексеевна. С Фурманом у нее были проблемы особого рода: он писал довольно странные сочинения и порою высказывал спорные мысли об изучаемых произведениях. Несколько раз бедная Вера Алексеевна теряла из-за него контроль над ситуацией и «попадалась».
Однажды на дом было задано сочинение, в котором требовалось сравнить человеческую жизнь и жизнь природы, «можно даже в художественной форме». Если учесть, что стояла середина осени, тема имела слишком уж напрашивающееся решение. Фурману это не нравилось, и он долго не находил, про что еще тут можно написать – так, чтобы и самому было интересно. Между тем время уже начинало поджимать.
В пятницу, возвращаясь из школы и уже подходя к своему дому, Фурман машинально обратил внимание на яркое цветное пятно, возникшее в «неположенном месте» под ногами. Это был просто на удивление огромный кленовый лист, занесенный на крышку уличного канализационного люка и безнадежно увязший хвостиком в грязной лужице между ее ребрами. Лист лежал в странной «позе»: как бы в последним рывке из западни наполовину привстав на своих когтистых передних «лапах», – красивое и мощное живое существо, безнадежно охваченное смертью… Место, конечно, было не слишком подходящее. А ведь еще сегодня утром этот лист, небось, считался каким-нибудь величайшим воином у себя на дереве… Бился и держался там до последнего – и вот, валяется в грязи… Встряхнувшись, Фурман едва успел подавить импульсивное намерение вытащить «раненого бойца» и почти силком заставил свои ноги двинуться дальше. Конечно, глупо было бы на глазах у прохожих «спасать» какой-то застрявший в луже кленовый лист… А может, это и называется «Судьбой»? «У каждого своя судьба»… Все равно он уже наполовину сгнил. Осень… Осень – это Судьба, часть Судьбы.
