Угарное веселье было внезапно прервано мощными ударами в запертую дверь и чьими-то неразборчиво-угрожающими криками с той стороны. Возникла немая сцена. Даже у Лени побелело лицо… К его чести, он первым догадался, что это уборщица, и все просто попадали от хохота… Тем не менее было понятно, что пора собираться по домам.
Напоследок по просьбе Лени нестройный хор исполнил а капелла песню про надежду («Надежда, мой компас земной…»). Но и выйдя из школы на холодный вечерний воздух, все еще долго не могли разойтись, так как Маша с неиссякаемой пьяной энергией настаивала, что они непременно должны попрощаться всеми известными ей способами («Не то пути не будет!»), включая братские поцелуи в щечку, а также «нехорошие тайные людоедские ритуалы племени мумбу-юмбу», сопровождаемые разнообразными похлопываниями, притопываниями и яростно-бессмысленными воплями…
С этого затянувшегося допоздна чаепития Фурман пришел домой наполненный такой необъяснимой печалью, что ее не могла скрыть даже слепящая головная боль…
После двух таблеток кошмарные тиски нехотя разжались, но Фурмана стала грызть гадкая, постыдная зависть к яркости и теплу чужой жизни. Ему вдруг открылось: в последнее время многое, слишком многое из того, что он до сих пор считал частью себя, незаметно, одно за другим отрывалось от него и уносилось прочь невидимым течением. Хуже всего было то, что жизнь на этих «унесенных островах» продолжала идти как ни в чем не бывало – без него. Получалось, что он вообще никому не нужен. (Ну, может, кроме родителей – но и они тоже с какой-то возмутительной беспомощностью отдалялись и отдалялись от того места, где находился он сам.)
Может, это он просто «взрослеет»? И глупо, наверное, жалеть об уходящих детских дружбах и занятиях – ведь эти «потери» случались со всеми, кто вырастал, и никто от них пока еще не умер…
Но в его собственной жизни таких «опустевших мест» становилось все больше – а что же взамен?..
Ничего взамен не было.
НИЧЕГО.
…Хорошо, пусть так… Но подожди, подожди, что случилось-то? Почему именно сегодня все вдруг стало таким беспросветным? Неужели только из-за этого «чаепития»?..
Да что там было-то такого?!
Маша?
Ну и что?..
Вдруг он с какой-то нелепой, отстраненной радостью догадался: СЕЙЧАС ПОТЕКУТ СЛЕЗЫ. Он взволнованно свернулся калачиком – но вместо забытого детского плача из него вырвалось лишь сухое судорожное похныкиванье… Не получилось. Немножко стыдно.
Эх, и зачем он вообще туда поперся?! Хотел «посмотреть», проверить, как они там без него обходятся? Да какое ему дело до всех них – и до «старика Лени» с его фальшивым дружелюбием, и до этой совершенно чужой, бешеной сияющей беловолосой девочки… не говоря уж о явно изменившейся к худшему пионерской комнате… Да он совсем чокнулся – домом она ему была, что ли?!
На следующий день Леня разыскал Фурмана во время большой перемены, желая узнать, что он думает по поводу их дальнейшего сотрудничества. Разговор велся осторожно, с уходами в посторонние темы, и между делом Леня дал ответ и на мучившую Фурмана загадку («А, ты об этом… Да ты, оказывается, совсем отстал от жизни!..»). Словно по десятому разу повторяя один и тот же урок, он терпеливо объяснил, что у Маши с тем парнем «роман» – «но это совсем не то, о чем ты, скорее всего, подумал. Потому что, несмотря на свой юный возраст, они… – Леня вдруг запнулся. – Я вполне отдаю себе отчет, как странно это может звучать – особенно из моих уст, но ничего не могу поделать, факт остается фактом… – короче, ОНИ ПО-НАСТОЯЩЕМУ ЛЮБЯТ ДРУГ ДРУГА. А в наше – я не побоюсь этого слова – развратное время такое чувство, как ты, наверное, уже и сам понимаешь, встречается крайне редко». – «Это что же, как в “Ромео и Джульетте”, что ли?» – с насмешливой недоверчивостью спросил Фурман. Леня развел руками.
Подробности этой истории оказались еще более невероятными: трогательно-серьезные отношения этой парочки начались вовсе не вчера, а продолжаются уже второй год и абсолютно ни от кого не скрываются – поскольку, как уверена Маша, только нелепые человеческие условности, связанные с ее формальным возрастом, отделяют ее от того, что считается «законной» семейной жизнью. Кстати, Леня уже получил от Маши приглашение на ее свадьбу, которая состоится ровно через столько-то лет и столько-то дней, как говорится, «при любой погоде» (сама Маша в любой момент может точно сказать, сколько ей еще осталось ждать)…
Взрослые поначалу, естественно, пытались всеми правдами и неправдами бороться с этой неуместной любовью. Но им пришлось столкнуться с таким безумным, отчаянным и даже прямо угрожающим сопротивлением, что в конце концов все посчитали за лучшее смириться – или, по крайней мере, сделать вид, что ничего из ряда вон выходящего не происходит. Важную роль сыграло и то обстоятельство, что Маша и ее мальчик, несмотря на свои, мягко говоря, «не совсем обычные» отношения, оставались бесспорно лучшими учениками в своих параллельных классах. В какой-то момент до всех дошло – и родители это поняли, и учителя, и даже администрация школы (которая тоже оказалась замешана в эти события): еще чуть-чуть, и они могут просто потерять обоих детей – в физическом смысле. Наверное, «борьба» и вправду дошла до точки, за которой уже…
– Вот, такая у нас теперь веселая жизнь, – похлопал глазами Леня.
Делать газету Фурман отказался – на что Леня только понимающе вздохнул (видимо, был готов к такому исходу). Дальнейшую мирную беседу о том о сем прервал звонок на урок. Леня с грустным видом протянул Фурману свою теплую размягченную ладонь, задержал его руку в пожатии, как бы желая продлить общение, и даже успел отпустить его… – но, так и не дождавшись ни просьбы, ни вопроса о «главном», вынужден был сказать сам: «Кстати, если тебе нужна характеристика, то никаких проблем с этим нет». – «А что, были какие-то проблемы?» – на ходу удивился Фурман.
Внимательно посмотрев на него, Леня медленно и вяло погрозил ему сперва кулаком, а потом указательным пальцем. Фурман был собой очень доволен.
Кстати, в той, старой, пионерской – еще перед их с Леней скандальной ссорой – между ними произошла одна анекдотически дикая сцена, которая, как подозревал Фурман, оказала подспудное разрушительное влияние на их отношения.
Тогда срочно потребовалось нарисовать кучу каких-то дурацких плакатов, и Лене пришлось просить Фурмана привлечь к работе его уже «уволенных» из пионерской одноклассников. Леня (или Рубильник – как они его насмешливо называли между собой за его крепкий клювообразный нос) больше ни в каком смысле не являлся для них начальником, и вся тяжесть руководства этой «операцией» легла на Фурмана.
После уроков в пионерскую нежданно завалилась целая разухабистая компания, включая и тех, кто вообще никогда не держал в руках карандаш. Леня и так был на взводе, поэтому Фурману ничего не оставалось, кроме как дипломатично предложить ему удалиться: «Нет, ну правда, наверняка ведь у тебя есть еще много каких-то других важных дел? Я имею в виду – не здесь…» Злобно сощурившись, Леня взял с Фурмана личное клятвенное обязательство, что к назначенному часу все будет сделано, и после этого в самом деле куда-то исчез.
Кого смог, Фурман под разными предлогами вытолкал за дверь, кого смог – не глядя на таланты, засадил рисовать плакаты, но кое с кем совладать не удалось – эти и горн нашли в шкафу, и бедный барабан… Только с большим знаменем Фурман не позволил им баловаться.
Дело, конечно, продвигалось намного медленнее, чем это планировалось. Но если честно, то в полном объеме задание все равно было заведомо неисполнимым. Тем более что половина работников, побуждаемая бездельниками, через некоторое время разбежалась (никому ж неохота было тратить на Леньку целый день – так, порисовали часок в свое удовольствие, и до свидания…).
Как и следовало ожидать, Леня пришел, увидел и рассердился. То есть прямо-таки впал в ярость. Тем, кто по своей доброй воле еще продолжал на него ишачить, его агрессивный тон, естественно, не понравился, они засобирали вещички и тоже смотались. Остались только двое «верных»: Пашка и Фурман.
– Ну, и чего ты этим добился? – не отрываясь от листа, сказал Фурман. – Сегодня мы уж точно не успеем…
Тут Леня совсем сорвался с цепи: он негромко ругнулся матом; схватил и брезгливо разорвал несколько чужих произведений (возможно, и впрямь не слишком удачных, но ведь люди все-таки работали!); потом подскочил к двери, запер ее на ключ, положил его в карман и сорванным голосом прокаркал, что Фурман не выйдет отсюда, пока не сделает обещанного – до последнего листочка, хоть всю ночь у меня здесь просидишь!
– А ты можешь проваливать домой, – угрюмо бросил он ошеломленному Пашке…
Фурман решил, что на этом его оправдывающее сочувствие Лениным трудностям перешло бы уже все границы допустимого. Немного подумав над тем, как ему лучше поступить, он демонстративно отшвырнул от себя незаконченный рисунок, спокойно поднялся из-за стола и неожиданно во весь голос грубо заорал на Пашку, передразнивая Ленины напряженные жесты и интонации. Эффект получился замечательный. В первые секунды Пашка совершенно потерял ориентацию, потом его поразила ужасная мысль, что его несчастный друг заболел психически, и лишь на каком-то уже откровенно пародийном зверском рычании он неуверенно заулыбался. Леня – краем глаза Фурман следил за его реакцией – поначалу замер, прислушиваясь и не понимая, что здесь происходит, затем он весь как-то растерянно обмяк, ссутулился – и наконец нехотя тоже искривил губы…
