Покончив с едой, они оставляют посуду на кухне и переходят в гостиную. После вечеринки осталось много спиртного, поэтому они распивают на двоих бутылку шампанского. Оба становятся разговорчивы и расслаблены и придвигаются друг к другу все ближе, так что в конце концов уже трутся плечами и бедрами и бесстрашно берутся за руки.
Телевизор включен, но никто его не смотрит. Время от времени Тим и Анна смеются над глупыми рекламами и обрывками диалогов на экране, но большую часть вечера проводят за беседой. Тим рассказывает о родителях и о своей любви к серфингу.
Она тоже кое-что рассказывает. Но ничего особенного. Ни слова о Бенджамене. Но все-таки Тим узнает достаточно. Он расспрашивает об ее проблемах, и Анна, как ни странно, с легкостью откровенничает. Девушка пытается объяснить, отчего вынуждена сидеть дома. Она страшится унижения; когда у нее панический приступ, ей кажется, что она вот-вот умрет.
Анна не испытывает ни боли, ни неловкости. Тим сочувствует, но не покровительствует; очень приятно рассказать ему правду хотя об одной стороне своей жизни и искренне пожаловаться на тяготы. Анне становится легче, когда рассказ окончен, как будто она сбросила лишний слой тяжелой зимней одежды.
Но когда Тим спрашивает, что она делает на чердаке, Анна понимает, что не в силах ответить. Лгать она не хочет, а правду сказать не может. Только не теперь. Она прикусывает губу и отворачивается.
— Ладно, — он берет девушку за руку. — Забудь.
Тим заговаривает о приятных вещах, о музыке, о спорте, об ее любимых фильмах. У них гораздо больше общего, чем она думала. Ненадолго Анна забывает обо всем — о прошлом, о тревогах, о скорби — и позволяет себе поверить, что это правда, что однажды снова придет счастье, что она будет смеяться и целоваться с парнями.
Что однажды она полюбит.
49
В два часа ночи мы поднимаемся наверх. Держимся за руки и шагаем неспешно — нам не хочется расставаться. Мы останавливаемся перед дверью моей спальни.
— Может, зайдешь и составишь мне компанию? — предлагаю я. — Я останусь в шортах, и твоя добродетель не пострадает, обещаю.
— Заткнись, — со смехом перебивает Анна.
— Ну так что?
— Ладно. — Она кивает, прикусывает губу и, кажется, впервые за весь вечер начинает нервничать. — Я только пойду и переоденусь.
Когда девушка уходит, я чищу зубы и надеваю спортивные штаны и футболку. Потом выключаю верхний свет, включаю ночник и забираюсь в постель. Я лежу на боку и жду. Когда Анна возвращается, я пускаю ее под одеяло. Она ложится рядом, вплотную, и поворачивается, прижавшись спиной. Я выключаю ночник и обнимаю Анну.
— Ты в порядке?
— Да, — отвечает она, берет меня за руку и крепко стискивает. — В полном.
— Я тоже.
Я закрываю глаза. Впервые за несколько недель мне плевать на странные звуки и незваных гостей. Я не вскакиваю при каждом шорохе и вскоре уже крепко сплю.
50
Утром, когда я просыпаюсь, Анны нет. Я перекатываюсь на спину и вздыхаю, решив, что девушка сбежала, что при встрече она вновь будет держаться холодно и беспокойно. А значит, мы вернемся на исходную. Но она появляется через минуту с двумя дымящимися кружками кофе.
— Доброе утро, — говорю я, садясь.
— Доброе. — Анна улыбается, протягивает мне обе кружки, взбирается на кровать и устраивается на одеяле, скрестив ноги.
— Так, — начинает она, забирая одну кружку. — Я хочу кое-что сказать.
— Слушаю.
— Боже, как нелегко. — Анна делает глубокий вдох. — Во-первых, вчера все было прекрасно, пойми меня правильно. Я рада, что узнала тебя поближе. Очень приятно проводить с тобой время… и спать. — Анна смущенно улыбается. — Но я должна сказать… пожалуйста, не чувствуй себя ни в коей мере обязанным. То есть… — Она медлит, снова вздыхает, ее щеки алеют. — Ты мне нравишься. Очень нравишься. Но я знаю, что такому, как ты, агорафобия может показаться особенно неприятной штукой. Если тебе не хочется в это впутываться, я пойму. Правда пойму.
Она кладет руку на мое колено под одеялом и, продолжая говорить, водит по нему большим пальцем. Я уже не в силах сосредоточиться.
— Только, пожалуйста, не думай, что меня надо жалеть. Если не хочешь… если я тебе не нравлюсь, я уж как-нибудь переживу, поверь. Я переживала и не такое.
Я мог бы отступить. Извиниться и сказать, что передумал. Анна предоставила мне отличную возможность, и две недели назад я бы так и сделал. Убежал бы за две тысячи миль, чтобы ни во что не ввязываться. Но теперь я решаю плыть по воле волн.
Во-первых, я хочу Анну и хочу заняться с ней любовью. Я задумался об этом накануне, когда Анна меня поцеловала и прижалась грудью, когда я вдохнул чистый запах ее волос. А теперь она гладит мое колено, и, хоть я и понимаю, что она действует без задней мысли, но эффект получается невероятно возбуждающий.
А еще смелость Анны наводит на мысль, что и мне не следует трусить. Она рискует, так почему и я не могу? Во всяком случае, что терять? Чего еще бояться?
Ах да, Лилла. Но хватит вокруг нее плясать. Я все время рядом, когда нужен ей, а в итоге только злюсь и страдаю. Не вполне ясно, отчего Лилла обладает надо мной такой властью, но, несомненно, эта власть разрушительна и опасна. Новый роман, возможно, окажется идеальным противоядием, и я излечусь от одержимости Лиллой.
— Папа говорит, что нужно мыслить открыто и смело пробовать новое, — говорю я.
— Правда?
— Ну, примерно так.
— Вряд ли он имел в виду меня, когда это говорил.
— Понятия не имею, что он имел в виду, — отвечаю я. — Я толкую его слова на свой лад. Меня не пугает твоя агорафобия, мне вообще все равно. Я знаю, что ты поправишься.
Анна улыбается, и при виде огромной счастливой улыбки на лице девушки я смеюсь, беру ее за руку и провожу пальцем по мягкой ладони.
Вообще-то вопросов много. Пауки в постели, разгромленная кухня… кто это сделал, и если она, то зачем? Но я не хочу ни пугать, ни критиковать Анну. Не хочу разрушать хрупкое доверие, которому мы положили начало. Я решаю спросить о Бенджамене. Такое ощущение, что именно он лежит в основе всех проблем. Если я узнаю, что с ним случилось, то пойму многие странные вещи, которые происходят в Фэрвью.
— Можно кое о чем спросить? Про Бенджамена.
Анна перестает улыбаться. Она ничего не говорит, но и не отстраняется и не велит замолчать. Наконец девушка кивает.
— Что с ним случилось?
Ее глаза наполняются слезами. Она выпрямляется и пытается высвободить руку, но я не отпускаю. Тогда Анна начинает плакать. Слезы ручьями текут по щекам, по шее, в вырез футболки, так что вскоре перед покрывается темными пятнами. Она плачет беззвучно и даже не пытается скрыть или вытереть слезы. Анна смотрит в никуда, в какую-то точку за моим плечом, и рыдает не переставая. Как будто, упомянув Бенджамена, я открыл шлюз.
Поначалу я пугаюсь, полагая, что совершил ошибку. Я никогда еще не видел, чтобы человек так плакал. Не знаю, как остановить слезы, как помочь Анне. Но наконец до меня доходит, что это нормально. Не мое дело успокаивать ее или ободрять. Лучшее, что можно сделать, — просто оставаться рядом, пока она плачет.
Не знаю, сколько мы так сидим. Анна плачет очень долго, так что уже спина ноет от неудобной позы, и ладони потеют. Я подаюсь вперед и краем простыни вытираю девушке щеки и губы, продолжая держать за руку, но она не двигается и никак не реагирует. Просто продолжает плакать.
Когда немеет все тело, я уже решаю предложить Анне стакан воды или еще кофе, но она вдруг делает глубокий дрожащий вздох и говорит:
— Он умер полгода назад.
— Ты, наверное, очень его любила.
— Конечно, любила. А как же.
— Вы собирались пожениться.
Это утверждение, а не вопрос. Я уверен, что не ошибся.
— Господи, Тим, нет!
Анна, кажется, раздосадована моей промашкой, и я лихорадочно перебираю варианты. Если Бенджамен не ее парень, тогда кто же он такой, черт возьми?
— Бенджамен не был моим парнем, — продолжает Анна. — Это мой сын.
51
Она не позволяла себе задумываться о Бенджамене с тех самых пор, как он умер. Последовательность событий, которые привели к беременности, рождению Бенджамена и тому ужасному дню, когда ребенка не стало, слишком мучительна, чтобы вспоминать. В ту минуту, когда он умер — когда маленькое тельце сделалось холодным, белым и безжизненным, как камень — дневной свет померк. Это Анна отчетливо помнит. Мир потемнел, и она как будто рассталась с частью души.
Сейчас ей кажется, что месяцы одиночества и молчания сделали свое дело, и поверх зияющей раны наросла новая, хоть и тонкая кожица. Но вспоминать — нестерпимо. Все равно что ковырять рану, разрывать шов, обнажая черную дыру на том месте, где некогда было сердце.
