– А я раньше хотела в университет, а теперь решила стать кинологом. В питомнике работать, собак дрессировать.
– У нас такого нет.
– Да… точно. Может быть, мы разъедемся…
– А хочешь, я упаду на колени и поклянусь…
– С ума сошел, перестань! Знаешь, Никита, я поняла: любовь – это свобода. Любовь ничего не требует, наоборот. Ее так много, через край хлещет. Я тебя люблю без всяких клятв, просто потому, что хочу любить. Это счастье, что мы сейчас вместе! И даже если разъедемся, я все равно буду счастлива, что ты у меня был!
– А я не согласен на разъезд. С кем я тогда буду целоваться? – Никита притянул ее к себе.
– А вон, с Джимкой! – Она вывернулась и, хохоча, помчалась по тропе к лесу.
* * *
Динка шла по городу. В ушах, плотно прикрытых тяжелыми наушниками, грохотала музыка. Как море – накатывая и отступая в такт шагам. А навстречу ей сорвались с цепей злые февральские ветра – так выло, мело и залепляло лицо взбесившимся снегом. Порой метель наждаком шваркала по лицу, и невозможно было открыть рот, чтобы вздохнуть. Тогда она пряталась за угол и пережидала несколько блаженных минут в затишье, глядя, как между домами крутятся косматые снеговороты, как гудят деревья, как на глазах заметает ее следы. Ей было жарко.
– Я ничего не боюсь, – твердила она себе. – Я ничего не боюсь, я очень храбрая, прям как Джек Воробей.
А февраль, казалось, хотел напоследок вытрясти из города всю душу.
– Надо беречь тех… кого мы приручили, – шептала Динка, не разжимая губ, и порой смеялась беззвучным горячим смехом.
Правда, ей было смешно.
И страшно.
В подъезде она потопала ногами, отчего на полу немедленно образовался небольшой сугроб. Впрочем, снегу еще оставалось навалом – он облепил капюшон, шарф, рюкзачок, намертво заледенел на ботинках и набился в меховой воротник. Динка постучала по ботинкам замороженными варежками, махнула рукой и поднялась на второй этаж.
Замерла перед звонком на секунду.
Выключила плеер.
Тишина, настоянная на вое ветра, показалась ей громче музыки.
Она позвонила и постаралась принять самый независимый вид.
Толик открыл ей босиком. Открыл, да так и остался стоять на пороге, в растянутом домашнем свитере, в синих, потертых на коленях джинсах. Знаменитая челка лохмато падала на один глаз.
– Привет!
– Э… да, привет, конечно.
– Чего не пускаешь?
– О, извини. То есть – заходи. Я думал, это перепись пришла, населения.
Толик подвинулся, она шагнула в сумрачную маленькую прихожую, покосилась на лосиные рога, которые раскинулись над дверью. Толик одной рукой пригладил волосы, другой торопливо подтянул штаны. Вид у него был такой, словно к нему явилось привидение и сейчас пригласит его на экскурсию в подземный мир. В персональном черном гробу, разумеется.
– Где письмо?
Толик помрачнел, дернул плечом.
– Я его… погоди.
Он исчез в комнате, пошуршал там (под кроватью прятал, что ли?) и вынес знакомый толстый конверт. В тепле снег начал таять, и Динка услышала, как капля, сорвавшись с воротника, шлепнулась на линолеум.
– Читал?
– Ну, читал.
Толик мрачно поджимал под себя то одну босую ногу, то другую. Сквозняк свистел по полу.
– И как? Понравилось? Хорошо пишу?
Он помалкивал.
Динка открыла конверт, всмотрелась в исписанные от руки листочки. Вспомнила, как у нее тогда устала ладонь, с непривычки: все-таки ручкой писать – это не на компьютере щелкать. Улыбнулась и прочла вслух:
«…Иногда я всматриваюсь в твои глаза, пытаясь понять – кто ты? Кого впускаю я в свою жизнь? У тебя красивые глаза. Они меняют цвет, не знаю уж, отчего – то ли от погоды, то ли от настроения. Красивые глаза, красивые губы – знаешь, мне почему-то кажется, что они пахнут смородиной. А ресницы тебе точно загибал ангел, дул и загибал, такие густые…»
Толик вздохнул.
«…Я наконец-то поняла, что такое свобода. Свобода – когда ничего не боишься. Я знаю, что ты не мой парень, знаю, что ты любишь другую – но пишу это и не боюсь. В детстве мне всегда хотелось лизнуть железо в мороз, пусть потом придется сплевывать кровью, и сейчас я чувствую то же самое…»
«…я часто вижу свою смерть – она, как большая волчица, идет мне навстречу. Волки не сторонятся друг друга. Но рядом с тобой я перестаю чувствовать себя зверем, которого загнали в темный лес. Просто девчонкой – и я очень люблю тебя, мне все время хочется говорить о тебе и смеяться…»
Динка опустила листочки. Толик смотрел вверх, будто на потолке у него был прикручен как минимум телевизор. Эти слова он почему-то запомнил с первого раза. И теперь они вспыхивали у него перед глазами, прожигали насквозь. Разве не танцевали они на пустой, темной площади, чувствуя, как в ушах пульсирует танго, чувствуя, что весь мир закручивается вокруг них? Так почему же? Почему не он? Почему опять Никита, спокойный как танк, как мамонт, как бронтозавр… этот увалень, пельмень, чебурек хренов, почему опять он?! Почему все девчонки любят его, Толика, стоит ему только пальцами щелкнуть… все, кроме тех, которые нужны ему по-настоящему?
Сволочной мир! Толик сжал зубы, потому что… потому что ему тоже хотелось разреветься! В носу нестерпимо покалывало. Он ненавидел слезы. Последний раз он плакал лет в семь, в первом классе, забившись в угол за плотную штору, да и то – не плакал, а отчаянно боролся со слезами. Он тогда старался загнать их внутрь. Закусив губу, закидывал голову вверх, чтобы они втекли обратно, под веки. Ничего не помогало. Дыхание рвалось, он вытирал проклятую соленую воду рукавами, промокшими по краям. Но она все текла, текла по щекам, щеки щипало, нос распух, скулы свело от судорожного желания удержать боль в себе, не дать ей прорваться наружу… Иначе все снова сбегутся – и будут показывать пальцами, смеяться в лицо, улюлюкать вслед. Поэтому он сжимал край подоконника, а слезы беззвучно капали, капали и исчезали в растрепанной зелени какого-то несчастного цветка.
И теперь рядом с этой девчонкой он ощущал все ту же предательскую водичку, подбиравшуюся изнутри. Нет, ни за что! Это все Динка… она как-то действует на него, а сама, наверно, уже кривит презрительно уголки рта. Толик повторил про себя свое тайное правило: «Они никогда не увидят моих слез… они никогда не увидят моих слез… они никогда не увидят моих слез… я всегда буду побеждать, всегда, всегда!» – и наконец поглядел на проклятую девчонку. Чего она ждет? Чего бы ни ждала, не дождется. Пусть издевается. Посмотрим еще, кто кого.
– Ты дурак, Толик. – Динка смотрела на него спокойно и серьезно. – Ты ведь красивый парень. Я почти влюбилась в тебя. Но все это было нечестно. Понимаешь? Я так радовалась, что у меня наконец-то есть парень, да еще такой крутой. Что у меня хоть кто-то есть. Что я – не хуже других… а тебя самого в этом раскладе не было. Только я одна. Слишком много большой буквы Я. А ведь это неправильно. Тебя надо любить по-настоящему. Думаешь, я не помню, как мы танцевали? Я все ночь потом не могла уснуть, думала о нас, о Нонне, о Никите. Получалось, что я тобой пользуюсь, как… как вещью! Для собственной крутости. Какая разница – мобильник крутой или парень? И я все это поняла потому, что тогда, на площади, все получилось по-настоящему. Я тебе хотела все рассказать после бала. А ты… Нет, подожди, не перебивай! Я понимаю, понимаю. Ты обиделся, тебе хотелось мне отомстить… только зачем так-то? Из-за девчонок, что ли, потому что они смотрели? Ладно, неважно, проехали.
Толик снова уставился в потолок. Динка поневоле покосилась туда же. Что у него там, соседи просвечивают? Хотя какая разница. Ей с каждым словом становилась все легче и легче. Неважно было, как Толик на нее посмотрит, что подумает, что потом скажет в школе. Даже если все журналисты мира сейчас примчатся сюда с камерами и микрофонами – все равно. Все было правильно, абсолютно правильно. Вся злость на Толика, когда-то огромная, давно испарилась, развеялась снежным ветром. Сейчас она чувствовала странную близость с ним, словно они вместе лежали в больнице, а теперь она выздоровела, а он остался. Ей было грустно и жалко его, как когда-то – Егора. Только Егору она могла помочь, а Толику – нет. Точно так же она жалела бы сильного молодого пса с перебитой лапой.
– Я ведь была такой дурой, вспоминать страшно. Я гордилась, что ты меня выбрал, я тобой хвасталась. Я своим девчонкам в Батор фотку выслала, где мы в обнимку, Никита нас щелкнул у ДК. Вот, мол – завидуйте, какой у меня бойфренд. Супер-супер. Но я тебя… не любила. Я любила Никиту. Прости, что я тебе сразу не сказала, после того танго. Прости. Я тебя ненавидела, ужасно ненавидела потом, но потом Никита сказал… одну вещь. А Нонна сделала, неважно что. И вся ненависть кончилась, будто растаяла. Короче, будь счастлив, Толик. Звони, если хочешь, я не буду бросать трубку.
Динка повернулась и вышла.
Толик остался в коридоре, только смотрел теперь не в потолок, а в пол. На черном резиновом коврике, на пестром линолеуме осталась лужа снеговой воды. Как будто тут вправду кто-то таял часа два.
