Раненые, которые могли ходить, торопились в бомбоубежище. Тех, которые не могли подняться, санитары уносили на носилках.
На койке, что стояла с андреевской в один ряд у окна, послышались всхлипывание и горячий шепот:
— Ну чего же они, ну где же они? Ну, санитары… Ну, идите же сюда!
Его сосед недовольным баритоном проговорил:
— Хватит ныть, Алехин. Стыдно.
— Налет же…
— Ты не один, терпи.
— Санитары! — обессиленно простонал Алехин, и Григорию захотелось зажать ему рот — так остро действовал его стон на нервы.
Санитары в конце концов появились. Они остановились у койки Андреева. Напротив койка пустовала. Ее хозяин сам ушел в бомбоубежище сразу же, как начался налет.
— Оставьте меня, — отмахнулся от санитаров Григорий.
— Меня! Меня! — обрадовался Алехин, а баритон насмешливо поддержал:
— Унесите вы его, ради бога. И можете не приносить.
Санитары не стали мешкать. Они понесли нытика в бомбоубежище, а тот поторапливал:
— Ну, быстрее же!
Один из санитаров в дверях спросил у баритона:
— За вами приходить?
— Обойдусь!
Зенитки стреляли чаще и злее. Прыгали на стене отсветы от прожекторов. Сквозь зенитный тарарам можно было услышать нудное завывание моторов. Значит, самолеты приблизились к этой части города. Совсем недалеко тяжело ухнула бомба. Григорий спиной почувствовал, как вздрогнуло здание. В окне жалобно звенькнуло стекло. Самолетный гул нарастал. Скороговоркой частили зенитки. Баритон сказал:
— Тут, милый мой, не заскучаешь.
— Часто налетают? — спросил Григорий.
— Иногда.
— Давно здесь?
— Неделю. Скажу честно — страшно боюсь бомбежек. Чувствую себя беспомощной козявкой.
— Я тоже.
— Плохой был, когда тебя принесли. Где зацепило?
— На Висле.
— И меня там. У двух островков переправлялись.
В это время бомба разорвалась совсем близко. Раздался треск, звякнули разбитые стекла, но в других палатах. В окне этой палаты стекла уцелели.
— Могла и нас зацепить, — констатировал баритон.
— Вполне.
— Давно воюешь?
— С первого дня.
— Порядочно! Этот, который ныл, и дня не воевал. Попал на передовую, в тот же день ноги осколками перебило. Молокосос еще.
Зенитная пальба стала потихоньку ослабевать. Самолеты улетели. Наступила наконец тишина. Живое притаилось, тревожно прислушивалось: вернутся бомбардировщики или нет? По коридору кто-то пробежал, хлопнула дверь. За окном погасло, сизая темень прильнула к стеклу.
— Все, — сказал Григорий. — Отбой.
— Могут вернуться. Позапрошлую ночь прилетали дважды.
— Ночевать будут в бомбоубежище?
— Обязательно. Попробуй потаскай лежачих с этажа на этаж. В первую ночь меня тоже сволокли в бомбоубежище. Пока несли, все потроха вытрясли. Думаю — шалишь, дураков больше нет. Если в эту домину хрястнет бомба, то там, внизу, будет тоже не малина.
— Но безопаснее.
— Обязательно! С какого года?
Григорий ответил.
— Мало вас осталось. Я заметил — среди раненых нет рождения девятнадцатого, двадцатого и двадцать первого годов. Либо старики, как я, либо молокососы, как наш сосед. Страшно подумать: целое поколение вырубила война, и какое поколение — самое цветущее! Ты, наверно, во всем госпитале один, ровесников себе не найдешь.
— Может, и не один.
— Наверняка не найдешь. Не заговариваю?
— Спать все равно не хочется.
— Какое у тебя звание?
— Лейтенант.
— Я старший. У меня дружок уже майор.
«А у меня дружок, — подумал про себя Григорий, — уже подполковник». Но вслух сказал:
— Воевать можно в любом звании.
— Само собой. Но я два года под немцем был.
— В партизанах?
— Не совсем. У одной вдовушки под крылышком, в мужья к ней пошел.
— Как в мужья?
— А так.
— Погоди, и в партизанах не был?
— И был, и не был.
Григорий не нашел, что сказать. «Ну и фрукт, — подумал он. — Подался в мужья, ко вдовушке, в партизанах был и не был, два года под немцем кантовался. А люди воевали».
Постарался представить собеседника. Какой он? Голос вроде симпатичный, наверно, песни умеет хорошо петь. Такой может принадлежать только мужественному человеку.
А услышал про вдовушку — что-то перевернулось в воображении, словно бы вдруг заменили одну картинку другой. Такой баритон может быть и вкрадчивым, и елейным, и вообще человек, обладающий им, скорее похож на лису, которая умеет вывернуться, приспособиться, и физиономия у него, конечно, лисья.
— Уснул? — спросил баритон.
— Нет.
— Наверно, подумал, что я прятался от войны?
— Вообще-то, конечно, странно.
— Чего же странного?
— Весь народ воюет, даже дети и женщины.
— Воевать можно по-всякому.
— Вот именно. Одни идут под пули, на амбразуру кидаются, а другие за их спинами прячутся. И тоже считается, что воюют.
— Ладно, я на тебя не в обиде, лейтенант, хотя ты сказал такое, на что я мог бы обидеться. Давай-ка лучше соснем. Поговорить у нас времени хватит.
У Григория тоскливо сжалось сердце. Были у него боевые друзья-товарищи, многое с ними пережил, побывал во всяких переплетах. И вот один. Некоторые друзья погибли, другие мотаются по госпиталям, а третьи продолжают идти вперед.
На фронте тоже тревожная ночь. Что-то делает Курнышев со своей ротой, чем заняты Ишакин с Файзуллиным? Кого капитан назначил командиром первого взвода? Стряхнуть бы с себя эту немощь, по-волшебному молниеносно исцелить бы рану — и к своим друзьям! Не стал бы ждать ни попутной машины, ничего, бегом бы помчался искать родную роту. Пришел бы к Курнышеву и сказал: вот он я, прошу дать боевое задание! Просто, а сделать невозможно. Как невозможно воскресить чистюлю Трусова, вернуть в саперы Мишку Качанова, сделать снова солдатом лейтенанта Васенева.
ЗЕМЛЯК
Андреев забылся под утро. Проснулся, когда санитары принесли Алехина. Григорий успел заметить наголо остриженную круглую голову, а лица увидеть не удалось, потому что его закрыла широкая спина санитара. Алехин, очутившись на койке, облегченно вздохнул, что-то хотел сказать, по, видимо, постеснялся.
— Наглотался страху? — спросил баритон.
— Не смейтесь.
— Я не смеюсь, а сочувствую.
Четвертый обитатель палаты, появившийся следом, был в халате, надетом прямо на нательное белье. Густобровый, хмурый. Сел на койку, опустил между коленей руки и задумался. Так просидел до тех пор, пока не пришли лечащий врач и медсестра. Врач был высокого роста, халат туго обтягивал плечи. Григорий обратил внимание на сапоги. Они были начищены до зеркального блеска. Во взводе так чистил свои сапоги только Трусов. Вспомнив его, Григорий закрыл глаза. Слышал, как врач остановился у койки соседа:
— Самочувствие, Веденьков?
— Плохое, — отозвался тот глухо.
— Почему?
— Обрыдло. Я же здоров! Целыми днями шатаюсь с этажа на этаж, из палаты на улицу и обратно. Сбегу.
— Так и сбежишь?
— А что? Завтра и сбегу.
— Почему не сегодня?
— Могу и сегодня.
— Валяй. Разрешим ему, Света, бежать?
— Пусть бежит, Андрей Тихонович.
— Сегодня же выдать обмундирование и документы. Доволен?
— Спасибо, товарищ военврач!
— Воюй и больше сюда не попадай. Хватит с тебя. Третий раз ранен?
— Четвертый, товарищ военврач.
— Ну, до победы!
Доктор и сестра придвинулись к койке Андреева.
— Молодой человек! — позвал доктор, и Григорий открыл глаза. Ахнул от удивления: а врач-то знакомый, земляк, черт возьми! Всю войну прошагал по фронтовым дорогам, мечтал встретить земляка и никого не встретил. И вдруг — земляк! То-то ему знакомым показалось имя — Андрей Тихонович, да вот не придал значения. Виски седые, а перед войной седины не было, это Григорий хорошо помнил. Глаза усталые, цвета березовых почек — иссветла-коричневые.
Андреев смотрел на него, радостно. Узнает или нет? Нет, конечно, мало ли знал доктор Кореньков кыштымских ребят, только ведь не всех помнил. И времени столько прошло.
— Вижу, самочувствие отличное, — улыбнулся Андрей Тихонович. — Хорошо.
Ловко откинул одеяло, обнажая ноги, спросил Свету:
— Куда?
— В голень, Андрей Тихонович.
— После обхода — в перевязочную.
Девушка рядом с доктором кажется миниатюрной. И на лицо симпатичная. В левой руке у нее блокнот, а в правой — карандаш. Записала распоряжения Коренькова и с любопытством покосилась на Андреева.
А Григорию хотелось сказать: «Здравствуйте, товарищ Кореньков, я же ваш земляк, не узнаете?» Но промолчал.
Военврач уже спешил к Алехину. Обычно спросил:
— Как дела?
— Болит…
— А ты как думал? Заиметь такие дырки на ногах и чтоб не болело?
— Я ничего…
