Военврач уже спешил к Алехину. Обычно спросил:
— Как дела?
— Болит…
— А ты как думал? Заиметь такие дырки на ногах и чтоб не болело?
— Я ничего…
— Он, товарищ военврач, бомбежек боится, — отозвался баритон.
— А ты что, Демиденко, не боишься их?
— И я, товарищ военврач, боюсь.
— Спасибо за откровенность. Это мука — лежать прикованным к постели, а в это время в тебя бомбы кидают. Верно, Алехин?
— Так точно, товарищ военврач, боязно.
— Были бы здоровые ноги, убежал бы, спрятался бы, а тут — лежи. Но ничего, Алехин, сегодня зенитчики трех сбили, завтра, если прилетят, десять собьют. И пусть попробуют сунуться еще. Город освобожден недавно, а теперь налаживают противовоздушную оборону.
Кореньков осмотрел Алехина и Демиденко, перевязки им пока не назначил и собрался уходить. Тогда Андреев, преодолев волнение, проговорил:
— Разрешите обратиться, товарищ военврач?
— Что у тебя?
— Вы из Кыштыма, я знаю.
— Правильно. Земляк?
— Да.
— Как, говоришь, твоя фамилия?
— Андреев.
Доктор смешно собрал на лбу морщинки и неожиданно улыбнулся, широко так, приветливо:
— Помню. Ты у Анны Сергеевны немецкий язык изучал?
— Так точно! Мы с вами на охоте встречались, на Разрезах, помните? В сентябре сорокового?
— Может быть. Гляди, Света, первого земляка за войну встретил, а сколько через мои руки раненых прошло!
— И я тоже первого!
Андрей Тихонович и Света ушли. Демиденко, обладатель баритона, спросил:
— Повезло тебе, лейтенант. Где же такой Киштим?
— Кыштым, — поправил Андреев. — На Урале, возле Челябинска.
Вскоре Григория унесли на перевязку. Света в белой косынке ловко принялась разбинтовывать ногу. В медсанбате, после операции, Григорию положили под ногу деревянную шину, и она была очень неудобной, потому что не сгибалась. Сейчас, когда Света сняла ее, ноге стало легче, Григорий даже вздохнул облегченно. Появился Кореньков. Он рывком содрал с раны тампон, аж слеза прошибла, так было больно. Потом обжал края раны прохладными пальцами и один раз так сильно нажал, что Григорий непроизвольно ойкнул.
— Думаешь, если я земляк, так от боли освобожу?
— Ничего я не думаю, — сердито отозвался Андреев, его все еще сверлила колючая боль.
— И то хорошо. Не обещаю, что будешь брать призы в марафонском беге, но на охоту ходить будешь вполне.
— Спасибо.
— Я ни при чем. Могло всю коленную чашечку разнести, да не разнесло, слава аллаху. И я вспомнил — я возглавлял врачебную комиссию, когда тебя призывали. У тебя был аппендикс.
— Так точно!
— Операцию делал не я, в армию ты уехал позднее других. Правильно?
— Сходится, товарищ военврач.
— Ну вот, а ты говоришь, что я не помню тебя.
— Не говорил я этого.
— Вслух не говорил, а про себя.
На ногу наложили специальную проволочную шину, и она пришлась впору, ноге было лучше.
В палате Григорий отдышался от перевязки. Рану обработали спиртом, что ли, и ее сильно саднило. Был свет не мил, и Григорий не отвечал на вопросы, которые задавал Демиденко. Тот, в конце концов поняв, что соседу худо, умолк.
Когда боль успокоилась, Андреев стал думать о Коренькове. Анна Сергеевна, его жена, преподавала немецкий язык. Григорий у нее учился. Сначала в пятом и шестом классах, потом в педучилище. Когда она появилась в педучилище, по классному журналу сверила, нет ли здесь прежних учеников, и нашла Андреева. Вызвала, а он отвечал урок туго. Она сказала:
— Недовольна тобой, Андреев, весьма. Живешь старым багажом, а он у тебя невелик. В шестом знал столько же, сколько сейчас. Придется подтянуться.
Но с немецким у него так и не клеилось.
Врача в городке знал и стар и мал. У него лечились. Ходили за советом. Он жил общей жизнью с кыштымцами, ничем не выделяя себя. Ходил на охоту, удил рыбу, сажал картошку в огороде, разводил малину. И это нравилось. Андрей Тихонович, по твердому убеждению кыштымцев, мог любого вылечить от недуга и этим как бы возвышался над всеми. Но вместе с тем с ним можно было расхлебать на берегу лесного озера уху из окуней, потолковать, как лучше обрезать и укрыть на зиму малину, заночевать у костра на охоте. Рабочие люди ценят человека за знания и умение, но они любят его, если он к тому же прост и понятен, как и все.
Вот таким и был врач Кореньков, и, конечно же, Григорий знал его. И удивлялся тому, как это Андрей Тихонович умудрялся запомнить чуть ли не каждого кыштымца.
Осенью сорокового Григорий собрался в армию. Напоследок, в теплый сентябрьский денек, решил с друзьями сходить на охоту. За горами Егозой и Сугомак, в долине, есть озеро, которое называется Разрезы. В давние демидовские времена на этом месте пробили шахту и добывали железную руду. Потом руда иссякла, рудник забросили. Пробились грунтовые воды и затопили выработки. Получилось довольно большое озеро. По осени здесь жировали утки. В то время охотники туда заглядывали редко, потому что далеко было идти.
Друзья пришли на Разрезы вечером, наловили окуней и расхлебали уху. Недалеко от озера в свое время покосники построили балаган с камином, в нем-то и решили скоротать ночь. Улеглись спать на устланные духовитым сеном нары пораньше, чтоб встать с рассветом и пострелять на зорьке. Не успели заснуть, как в дверь забарабанили. Колька Бессонов спросонья крикнул:
— Кого там несет?
— Открой!
Бессонов нехотя вытащил из скобы двери палку и впустил ночного гостя. В камине еле заметно тлели угли, покрытые жирным слоем пепла. Вошедший чиркнул спичку и поднял над головой, и друзья узнали доктора Коренькова. Тот шумно улегся на краю нар. Но спать уже не хотелось. Бессонов закурил и закашлялся.
— Я бросил, — послышался из темноты глуховатый голос доктора. — Курил страсть как много. Даже принято считать, что люди моей профессии обязательно должны курить. Но почему? Как-то отправился на охоту, а воздух такой изумительный — и землей пахнет, и травами разными, и горным ветром. А я добровольно отравляю легкие никотином. Зачем? И бросил.
— Сразу? — усомнился Бессонов.
— Как отрезал. Вам сколько лет?
Андрееву было восемнадцать, а двум другим — по семнадцати.
— Молоды. И курить не привыкли еще. Бросайте, мой совет. Вам же столько предстоит в жизни — сами не представляете, потребуется железное здоровье.
— А что предстоит? — не унимался Бессонов.
— Как что? Целый непознанный мир перед вами. Кто же его будет познавать, если не вы?
— Трудно!
— Труднее, чем сшибить на лету утку. Но необходимо. Вы когда-нибудь обращали внимание на ночное звездное небо? Не вглядывались в него?
— Нет.
— Э, да вы не любопытные. А я иногда смотрю, и у меня холодок по телу пробегает. Сколько скрыто тайн! Немыслимо! Может, в какой-нибудь другой Галактике, на такой же планете, как наша, вот так же лежат четыре охотника и гадают — есть на других звездах жизнь или нет? А?
— Здорово!
— То-то и оно!
И всю ночь, до рассвета, они слушали откровения Андрея Тихоновича. Ни в одном глазу спать не манило. Раньше ребята считали, что Кореньков только лечить людей умеет, а он еще мечтать горазд. С той памятной ночи Григорий бросил курить, но в армии опять научился.
БУДНИ
Веденьков, сосед по палате, пришел попрощаться. Одет в офицерскую форму, на плечи накинут халат. Из тумбочки переложил свои пожитки в вещевой мешок, энергично поднял правую руку, сжатую в кулак, и сказал:
— Рот фронт, славяне! До встречи в Берлине! — и вышел, непривычно громко стуча сапогами.
— На фронт, — вздохнул Алехин, и не разберешь — то ли он сочувствовал, то ли завидовал.
— Не завидуй, — сказал Демиденко. — В полку выздоравливающих насидится, ремешок потуже придется затянуть. Харчишки там неважнецкие.
— Он напрямую — в свою часть, — возразил Андреев. Ему обязательно хотелось возражать баритону. Это после того, как узнал, что тот два года отирался возле жалостливой вдовушки, когда другие воевали.
— Я к слову. Главное — нам загорать и загорать здесь.
— Мало веселого, — подал голос Андреев.
— Само собой.
— А немец, он какой? — это опять Алехин, наивен парень до чертиков.
Какой немец? Фашист, ясное дело, разбойник с большой дороги. Григорий так и сказал. Выждав паузу, проговорил и Демиденко:
— Немец, он, милый мой Алехин, разный.
— Чего разный? — завелся Андреев. — Рушили города, жгли села, миллионы людей погубили — одно злое дело делали. Цвет глаз у них, понятно, разный, волосы тоже. Один немец любит цветочки, другой — собак, в этом они разные. Но разбойничали везде одинаково, что у нас, что в Польше, что в других странах.
— Наивно, лейтенант, и не убедительно.
— Насчет убедительности — проще простого. Недалеко отсюда есть Майданек, посмотрите, что там было, увидите красные цветочки-маки на человеческом пепле, может, кое-что вам это скажет.
