Сергунька вымыл тело и выплеснул грязную воду под лавку. Предстояло намылить голову. А когда с волос на лицо и в рот тебе стекает вода — особо не попоешь. Он выбрал самое безопасное место — в углу, в центре пятна света, подальше от ненадежного оконного стекла, от хлипкой двери. Пришлось сесть на пол, чтобы прижаться спиной к стене.
Пенная шапка сделала Сергуньку беззащитным, немым и незрячим. Сквозь шебуршание мыльных пузырьков он напряженно прислушивался, стараясь угадать опасность. В тишине смачно чавкали капли, срываясь с лавки. Ветер, налетая порывами, зловеще играл железом и подвывал в трубу. Что-то мягко ударилось о стену с той, темной стороны.
Сердце сжалось, превратившись в маленький жгучий уголек. Сергунька замер и крепче зажмурился, чтобы стать одним слухом. Кто-то осторожно, но твердо ступал по влажной земле возле бани.
— Мам, мама… это ты? — Теперь он старался не повышать голоса. Мыльная пена попала в рот, смешавшись с горечью страха.
— Маамаа…
— Хррр! Бррр! — выдохнуло за стеной.
Горло перекрыло тяжелым комом. Одной мыльной рукой Сергунька попытался протереть глаза, другой нащупать таз с водой — здесь, здесь, рядом, чуть выше, на лавке.
— Хррр! Бррр! — повторилось над самым ухом. Бревенчатая стена дрогнула, будто по ней проволокли тяжелое тело. Таз соскользнул с лавки, спасительная вода потекла в щели.
— Банщик! Банюшка! Спасибо тебе за добрый пар, за чистую водицу! — крикнул Сергунька по памяти бабушкин приговор.
Стена задрожала.
— Я тебе хлебушка принесу, молока. Господи, спаси и сохрани! — Рука метнулась класть крест, но остановилась, запутавшись — слева направо или справа налево. Обратный крест — каждому известно — опасней всего.
— Господи Боженька, мама…
Стена ходила ходуном, бревна трещали, на мокрую спину Сергуньки сыпался из пазов мох. Мальчик уже не молился, не звал, только беззвучно плакал, не желая умирать вот так страшно — в руках, зубах, когтях, копытах нечисти, банщиковых гостей.
Стихло внезапно. Храп прекратился, перешел будто в шепот, и стены перестали трястись. В тоненькую дверь предбанника кто-то постучал. Сергунька не выдержал и заорал что есть мочи:
— «Вихри враждебные веют над нами! Темные силы нас злобно гнетут!»
Дверь предбанника рванулась наружу, хлипкий крючок звякнул, сорвавшись.
— «В бой роковой мы вступили с врагами! Нас еще судьбы безвестные ждут!»
Теперь уже трещала последняя преграда, последняя дверь. Сергунька открыл промытые слезами глаза, нащупал железный ковш и сжался в своем углу, готовясь отбиваться.
— «Но! Мы! Подымем! Гордо и смело!»
Деревянная завертка, удерживающая дверь закрытой, все яростнее раскачивалась на длинном гвозде. Туда-сюда. Туда-сюда.
— «Знамя борьбы! За! Рабочее дело!»
Завертка соскочила с гвоздя, стукнувшись об пол. Дверь распахнулась.
— Аааааа! — закричал Сергунька и бросился вперед. С разбегу он врезался в теплый живот, в мамино молоком и сеном знакомо пахнущее платье.
— Сергунька, Сергунька! Что с тобой?!
— Мама, мамочка! Там! За стеной!
— Там лошадь ходит, о баню чешется. Ну, испугался? Ну, ну, дурачок, что теперь-то реветь? Давай я тебе голову сполосну.
ТАМ
Виталий Авдеев
МОСТЫ ТРОИ
В безвременье между вечерней и ночной сменой уборщиков царит вакуум, и в него вечно затягивает всякую всячину: обрывки завтрашних газет, концовки недосказанных историй, впустую потраченные отпуска, встречи с людьми, которых, думал, уже не увидишь. Зал ожидания был пуст — только что ушли автобусы-близнецы, один Торонто — Калгари, другой Калгари — Торонто, и в свете карамельных автоматов я видел культурный слой, что остался от толпы: рваные фантики, мятые билеты, пробки из-под содовой, одноцентовики, футляр от очков. Днем уборщики-археологи враз смели бы этот раскоп, а сейчас только тени свивались с мусором в гордиевы узлы, а значит, наступил час безвременья. Я ждал здесь одного человека: у нас не было назначено встречи, я сто лет его не видел, понятия не имел, где его искать, но я знал, что, когда придет рейсовый на Монреаль, из него выйдет тот, кто мне нужен. Я в это не просто верил, я это именно знал — и значит, то, что могло случиться, должно было случиться, такой уж был час. До автобуса оставалось еще минут двадцать, и мне нужно было себя чем-то занять. Я осмотрелся. Снаружи сидела парочка, и я отправился туда с бесстыдным намерением подслушать, а точнее, подсмотреть, как они болтают. Цивилизация родила множество развлечений, но нет занятия увлекательней и полезней, чем подглядывать за другими.
Они сидели прямо на асфальте и оживленно трепались: он размахивал руками, и длинный неоновый рог у него в ухе покачивался в такт словам, а она улыбалась самыми уголками рта и то наклоняла голову к плечу, то бросала на него взгляд искоса и тут же опускала веки, то, словно невзначай, касалась губ или откидывала с шеи волосы. Это были старые как мир хитрости, но они работали, и лицо у него становилось все оживленнее, жесты шире, а голос громче. Я подумал, что ничего ему не светит: было очевидно, что играть с ним ей было интереснее, чем заигрывать, но прелесть взгляда со стороны и заключается в том, что ты ясно видишь то, о чем и не догадался бы, глядя изнутри. Вот они опять засмеялись, и я прислушался.
— Унылые самоповторы, — говорил он, — Голливуд шаг боится ступить в сторону от вещей, которые однажды были популярными, в надежде законсервировать успех.
— Фу, Робби, — сказала она, — ты заговорил о Голливуде. Сейчас скажешь, что знаешь режиссера будущего фильма про Антония и можешь договориться, чтобы меня взяли на роль Клеопатры. Эту карту разыгрывают так давно, что она уже истерлась и масть видно с рубашки! Отсюда и до Остина нет девушки, которая бы ее не узнала. Берегись, еще десять неудачных попыток — и я встану и уйду.
— Нет, серьезно, — сказал он. — Есть же вечные истории, которые заиграют, стоит лишь чуть сместить акцент. Грендель как защитник Британии.
— Девять.
— Быкоголовый Осирис как похититель Европы.
— Восемь, Робби.
— Осада Трои с точки зрения Елены.
— Как думаешь, из меня бы вышла хорошая Елена?
— Из тебя бы вышла прекрасная Елена, это твой типаж. Ты такая естественная, без этой калифорнийской приторности. Зрители бы толпой валили, лишь бы тебя увидеть.
— Семь.
— Погоди, погоди! Ты только представь: конец Троянской войны, девять с половиной лет, как ты разлюбила Париса и теперь влюблена в Одиссея.
— Хотя всю первую половину фильма зритель думает, будто я вздыхаю по красавчику Ахиллу.
— Точно, точно! И вот утром ты просыпаешься, выглядываешь в окно и видишь гигантского деревянного коня.
— Сюрприз!
— Ты, конечно, сразу понимаешь, что это послание тебе, только Одиссей мог такое выдумать.
— Что правда, то правда.
— И к тому же тут отсылка к началу фильма, где вы в первый раз встречаетесь с Одиссеем и он катает тебя на лошади. Ты уламываешь Париса затащить статую в Трою, по злобный карлик Лаокоон…
— И его злобные карличьи сыновья.
— …слышит, как внутри статуи чихает этот… как его… ну, бывший муж…
— Менелай.
— Не важно. И Лаокоон подбивает горожан сжечь коня. Факельное шествие троянцев, наплывы с разных точек, толпа растет, аллюзии к аутодафе и гитлеровским парадам.
— Я начинаю скучать.
— И ты, простоволосая и босая, бросаешься вон из дома, чтобы выпустить любимого из смертельной ловушки.
— Шесть.
— А в дверях тебя перехватывает Гектор.
— Робби, Гектора к тому времени уже похоронили. Даже Ахилла к тому времени уже похоронили.
— Нет, нет, Гектор выжил, его подменили двойником, когда Ахилл ходил хвастаться своей победой перед богами. И вот Гектор зашел к тебе поболтать, без всякой задней мысли, но ужасно-ужасно не вовремя. И ты поддерживаешь беседу, стараешься не подать вида, толпа приближается, слышны выкрики, крупный план, ты кусаешь губы, еще крупный план, злобная ухмылка Гектора, на самом деле он тайно влюблен в тебя и задумал погубить Одиссея чужими руками.
— Робби…
— И ты предлагаешь ему выпить, идешь на кухню, там распахиваешь окно, у тебя только десять минут на то, чтобы успеть обогнать толпу, выпустить возлюбленного и вернуться…
— Робби, это не смешно. — Она резко встала и отвернулась. Свет упал на ее лицо, и мне показалось, что где-то я ее уже видел. Робби растерянно поднялся.
— Все было не так, — сказала она негромко. — Елена не любила Париса. И он не обольстил ее, не в том смысле, как это принято думать. Просто Менелай… Это был политический брак, трезвое решение, голый расчет. Никаких недосказанностей, никаких иллюзий: он — царь Спарты, она — его жена. Жизнь удалась, сложилась, схватилась, затвердела. И ей казалось, будто она что-то упускает, она боялась, что время сыплется сквозь пальцы, а еще нужно успеть что-то сделать, до чего-то дотянуться, что-то изменить. И тут Парис.
