Словоохотливость собеседника уже начала меня утомлять, к тому же пора было трогаться в путь, поэтому я заметил:
— Ничего, я человек спокойный и выдержанный, уж как-нибудь мы с этой старухой поладим! — после чего вежливо распрощался, расплатился за обед и устремился к выходу из трактира.
Солнце клонилось к закату, копыта моего успевшего отдохнуть коня весело вздымали дорожную пыль.
Городские окраины и поля вскоре сменились перелесками, а затем и натуральным лесом, грозно вздымавшимся по обе стороны тракта. Просека все сужалась и сужалась, узловатые ветви деревьев, казалось, готовы были сшибить мою шляпу, а за их корявыми, поросшими мхом стволами клубились вечерние тени. Миля за милей, час за часом дорога текла, словно река меж буро-зеленых скал, и когда на побледневшем небе проявился слабый серп луны, я уже готов был пожалеть о том, что так легкомысленно отверг совет трактирщика и не заночевал в городе.
Но тут лес внезапно оборвался, замелькали кресты скромного деревенского кладбища, и впереди я увидел полтора десятка домишек, окна которых одно за другим начинали светиться. Я остановился у первого же строения, показавшегося мне прочным и опрятным (это был узкий, красного кирпича дом с затейливой надстройкой, в чердачном окне которой еще полыхали отблески заката), спешился и решительно постучал в дверь. Открыла мне молодая и довольно миловидная белокурая женщина, выглядевшая чрезвычайно испуганной. Прежде чем она успела произнести традиционное «Что вам угодно?», я сам спросил:
— Простите за вторжение, сударыня, но не здесь ли живет старая Анна?
Еще большее смущение отразилось на ее лице, и женщина невнятно пробормотала:
— А зачем вам она?
— Мне сказали, что она единственная в этом селении принимает путников на постой. А поскольку дела службы увели меня далеко от дома, я готов щедро заплатить ей за гостеприимство.
Незнакомка поспешно посторонилась, освобождая дверной проем, и, понизив голос, почти шепотом произнесла:
— Так проходите же, сударь, проходите скорей. Старая Анна — моя свекровь, и комната на ночь у нас найдется.
— Да, но мой конь…
— Я сама займусь им, сударь. Овса у нас, правда, нет, но охапку хорошего душистого сена он получит. Не стойте же на пороге!
Без лишних пререканий я позволил проводить себя по полутемному коридорчику в комнату для гостей, после чего женщина удалилась, оставив меня созерцать излишне пышную кровать, укрытую наивно вышитым покрывалом, простой стол без скатерти, на котором горела лампа, и показавшийся мне неуместным в деревенском доме темный высокий шкаф, за волнистыми стеклами которого угадывались корешки книг. Едва я решился потянуть за его дверцу, которая протестующе заскрипела, как на пороге комнаты появилась белокурая хозяйка.
— Ну вот, сударь, — уже гораздо более живо произнесла она, — с вашим конем все в порядке. Вы, должно быть, захотите умыться с дороги. Я принесла… — И тут поток слов внезапно оборвался, словно перехваченный грубым окриком, лицо ее побледнело, вся она встрепенулась, спешно поставила — почти бросила — на стол кувшин, таз и полотенце и выбежала из комнаты. Вскоре откуда-то издали до меня долетел нежный хрустальный перезвон, невидимые колокольчики проиграли несколько тактов какой-то мелодии и смолкли.
Я не торопясь и с удовольствием умылся каким-то необыкновенно душистым мылом, привел в порядок волосы, отряхнул дорожную пыль с камзола и уже подумывал, не закурить ли мне трубку, как слабый, но высокий голосок позвал меня:
— Ужинать, сударь!
Сделав несколько шагов по коридору, я оказался в комнате, по-видимому, служившей обеденным залом. В центре ее был накрыт крахмальной скатертью овальный стол, возле которого стояли несколько обычных жестких стульев, а в стенной нише весело пылал камин, прикрытый чугунным веером решетки.
— Что это был за звук? — осведомился я, придвигая к себе тарелку.
— Какой звук? — вновь смутилась хозяйка. Теперь я отчетливо видел, что она настолько молода, что, если б не чепец замужней дамы, казалась бы совсем девочкой. И хотя черты ее могли показаться излишне острыми, а щеки — осунувшимися, но нежная, бледная, как фарфор, кожа и мягкие голубые глаза делали ее совершенно неотразимой. Одета она была довольно просто, но без деревенского пристрастия к кричащим цветам, а головной убор ее, отороченный старинным кружевом, из-под которого выбивался локон цвета бледного золота, придавал ей вид изысканный и немного таинственный, вовсе не вяжущийся с традиционным представлением о сельских красавицах.
— Так какой звук? — повторила она свой вопрос, на который я, замечтавшись, забыл ответить.
— Нечто вроде хрустальных колокольчиков. Та-там-та-та-та-та, — напел я нехитрую мелодию.
— Ах это… Так звенят часы моей свекрови. Они старинные и, говорят, очень дорогие. Каждый час раздается звон, а в полдень и в полночь появляются фигурки и танцуют менуэт.
— Любопытно было бы взглянуть, — заметил я.
— Простите, но… Нет, это невозможно… Там, в той комнате… Видите ли, там сейчас не прибрано…
Настаивать я не стал и, спросив разрешения закурить, перебрался в высокое кресло, с удовольствием набил трубочку и затянулся ароматным табачком, не забыв, впрочем, выложить на стол пять монет, запрошенных с меня за ужин и ночлег.
Миловидная хозяйка быстро и ловко убрала посуду и присела возле камина на низенькую скамеечку, вороша кочергой угли.
Только сейчас я в полной мере ощутил, насколько утомил меня день, проведенный в седле. Теперь все мои мышцы блаженно расслабились, и, придя от сытного ужина и тепла в благодушное состояние, я захотел продолжить вечер беседой.
— Скажите, сударыня… простите, но я до сих пор не знаю, как вас называть…
— Зовите меня Вероникой, — не оборачиваясь, тихо произнесла она.
— Скажите, сударыня Вероника, правду ли говорят о том, будто бы свекровь ваша, старая Анна, — настоящая колдунья?
Моя собеседница оставила кочергу, повернулась и твердо посмотрела мне прямо в лицо.
— Ах, сударь, это чистая правда, и на вашем месте я бы остереглась говорить подобные вещи в этом доме — даже самым добродушным тоном, потому что никогда нельзя быть уверенным, слышит ли вас старая Анна и что она может об этом подумать.
— Уверяю вас, я и в мыслях не имел… — начал было оправдываться я, как вдруг Вероника легко, словно подхваченная воздушным потоком пушинка, вскочила и со словами: «Простите, сударь!» — выбежала из залы.
Почти тут же вновь прозвенели часы. Я достал из кармана свой хронометр и посмотрел: было уже одиннадцать часов ночи, но, несмотря на то что встал я довольно рано, спать мне пока вовсе не хотелось. Я решил посидеть еще, глядя на игру то разгорающихся, то затухающих углей в камине, рассудив, что для сна мне вполне достаточно и шести часов, а даже если завтра я и отправлюсь в путь чуть позже, так ведь отказ от ночлега в городе уже сэкономил мне немало времени. И нельзя сказать, что я был так уж неправ: опрятная комнатка в сельском доме и отличный ужин много выигрывали по сравнению с сомнительными прелестями провинциальной гостиницы, да и чем играть в карты с утомительно-шумными офицерами или с бесцветными чиновниками, гораздо приятнее беседовать с прелестной молодой вдовой… трактирщик ведь говорил мне о том, что она вдова…
Должно быть, замечтавшись, я произнес последнюю фразу вслух, поскольку вернувшаяся в эту самую минуту Вероника с тихим вздохом откликнулась:
— Увы, сударь, вы правы. Мой несчастный муж… мы так мало прожили вместе… я так его любила… и вот жизнь моя кончена…
Я опасался уже, что из-за моей неловкости она сейчас разразится слезами, но юная хозяйка лишь еще раз горько вздохнула и опустилась на стул.
— Извините меня, сударыня, я не имел ни малейшего намерения причинить вам боль своими так неосторожно вырвавшимися словами. Поверьте, я понимаю ваше горе и горячо сочувствую ему! Но напрасно вы спешите поставить крест на собственной судьбе. Вы ведь еще так молоды… по виду вам не дашь и восемнадцати лет…
— Мне двадцать…
— Неважно. Перед вами — вся жизнь, вы еще можете любить, можете вновь выйти замуж…
— Ах, сударь, — быстро и горячо зашептала Вероника, оглядываясь на неприметную дверь в дальнем конце залы, — вы сами не знаете, о чем говорите! Я никогда не смогу покинуть этот дом, никогда больше не выйду замуж. Она не даст мне. Она ненавидит меня, она считает, что я погубила ее сына, и мстит мне теперь за это, мстит столь жестоко, что вы даже не в состоянии себе этого представить…
— Так это старая Анна требует вас к себе каждый час? — растерянно спросил я, и тут слезы широкой рекой хлынули наконец из глаз моей собеседницы, так что она, не в силах ничего сказать, лишь замотала головой столь яростно, что я ощутил каплю влаги на собственной коже.
