Она покачала головой, и я подумал, что волосы ее, сейчас короткие, должны виться.
— Парис был такой забавный, — сказала она, — совсем как ты. Так же неуклюже флиртовал, так же всерьез мнил себя сердцеедом.
Робби покраснел.
— Эти неловкие игры со словами, страстные взгляды, очевидные недомолвки. Впервые за много лет она чувствовала, что что-то увлекло ее по-настоящему, не Парис, нет, сама игра. С Менелаем никогда так не было, с ним было хорошо, и надежно, и защищенно, и уютно, но никогда так захватывающе.
Она усмехнулась, и я подумал, что левый глаз у нее чуть косит. А на верхней губе шрам, крохотный, незаметный. Такой, что разглядеть его можно, только если смотреть совсем-совсем близко.
— Когда Парис предложил убежать, ей нужно было ответить «нет», но она не смогла. Просто испугалась, что если она скажет «нет», то всю жизнь будет жалеть, что сама отказалась от шанса на что-то другое. И она подумала: пусть это будет не мое решение, пусть все идет, как идет. Менелай разумный человек, Парис не дурак: даже если греки просто выступят в поход, он не станет упрямиться и отдаст ее. Быть может, цари помашут мечами перед войском — мужчинам нужны забавы, — и потом они не раз со смехом вспомнят эту историю. И может, у них с Менелаем что-то изменится, станет не таким непробиваемо надежным, не таким привычным. Молоденькая дурочка. Греки такие гордецы, Робби, и троянцы… Как они могли уступить друг другу? Ей сразу надо было все прекратить, надо было сказать Парису, что все кончено, надо было вернуться к Менелаю, но она опять струсила. Что, если Менелай не простил бы ее, что, если бы Парис прогнал и ей некуда было бы идти, и все это была бы ее вина. И она боялась десять лет, десять долгих лет. Сколько мальчишек погибло, смелых славных мальчишек…
Раздался гудок, и они оглянулись на звук. К станции подходил автобус. «Waterloo», — прочел я место назначения. Автобус осторожно пробрался между парковочных столбов, подкатил к обочине, вздохнул и стал выпускать пассажиров. Те неловко спрыгивали на асфальт и застывали, покачиваясь, словно не ехали, а шли морем. Было видно, что они уже не первый час хотели выбраться и размяться и теперь, когда их желание сбылось, не могут сообразить, что же делать дальше. Они все показались мне похожими друг на друга, и только присмотревшись, я понял, что это оттого, что у всех у них были слипшиеся влажные волосы. Я вспомнил, какой сегодня был жаркий день, и пожалел едущих в Ватерлоо. Водитель тоже выпрыгнул, обошел машину кругом и принялся возиться у дверей. Зажужжал зуммер, и автобус, словно цирковой конь, стал медленно опускаться на колени. К водителю подошли несколько человек, о чем-то спросили, он, не отрываясь, махнул рукой в сторону станции. Они нерешительно повернулись, стали переглядываться, но тут внутри загорелась неоном вывеска «Baron Burger» и чуть ниже — «Круглосуточно». Люди радостно загалдели и потянулись на свет: их ждали, им были рады. Что-то знакомое было во всей этой картине, что-то она мне напомнила, что-то давно позабытое, но очень приятное. Я стал вспоминать, вспомнил, и у меня сладко защемило внутри. Да черт с ним, подумал я, встретимся в другой раз, им нужнее. Автобус дошел до нижней точки, зуммер замолчал, и водитель наклонился к ступеням. С лязгом выехали полозья, и по ним, медленно и осторожно, стал съезжать старик в кресле-каталке. Я уже знал, кто он такой, и сейчас с любопытством разглядывал орлиный нос, рассеченную бровь, крупные уши. Он очень изменился. Рядом раздался то ли вздох, то ли всхлип, и я понял, что она тоже его узнала. Старик разминал шею, поводил головой из стороны в сторону, а она сначала медленно, потом быстрее пошла к нему. Робби дернулся вслед, но я шагнул вперед и положил руку ему на плечо. Вот старик заметил ее, сощурил близоруко глаза, вздрогнул, ухватился за колеса и покатил навстречу. До автобуса было шагов двенадцать, но они сходились долго, очень долго. И чем ближе они сходились, тем больше менялись: она старилась, бедра ее раздались, а волосы потемнели и потекли волнами по плечам, он же, напротив, молодел, разглаживались морщины на лице, и на щеках стала пробиваться борода. В какой-то момент он бросил кресло и пошел сам, сначала неуверенно, потом тверже, быстрее. Когда они сошлись, она сжалась, замерла в шаге от него, но он что-то сказал ей, и она резко шагнула вперед и уткнулась лицом ему в грудь. Он осторожно, словно боясь раздавить, обнял ее. Робби посмотрел на меня.
— Выдумать деревянного коня и в самом деле мог только Одиссей, — сказал я. — Детская хитрость, что и говорить. Греки были в отчаянии, они проигрывали, а они не могли проиграть, что угодно, только не проиграть. И вот Менелай, Одиссей, Диомед, Ферсандр, Сфенел, Фоант, Махаон, Неоптолем и этот… светленький… вечно я его забываю… засели в этот гроб, в эту деревянную лошадь. И им было жарко, пахло смолой и стружкой, они хотели пить и выйти размяться и старались не думать, что будет, если троянцы решат сжечь данайский дар. Они просидели там весь день, до самого вечера, а троянцы так и не пришли. Просто не вышли из города, и всё. И тогда они выбрались наружу, переглянулись, достали мечи и побежали к городским стенам, вдевятером. Они знали, что впереди верная смерть, но бежали все быстрее и вдруг увидели, что ворота Трои распахнуты, внутри накрыты столы, горят огни. И троянцы сидят, ждут. Они ждали нас целый день, понимаешь? Просто сидели и ждали, когда мы придем. Елена тогда пропала. Я ее понимаю, десять лет верить, что одно только слово — и все могло быть по-другому, одно-единственное слово. Но не думала же она, что все это тянулось так долго из одной только гордости? А может, и думала, у Елены, знаешь, вечно были какие-то странные идеи. Может, она даже решила, что Менелай не стал ее искать, а просто развернулся и отправился домой. — Я усмехнулся и посмотрел на этих двоих. Они все еще стояли обнявшись, и я подумал, что когда-нибудь и я вернусь домой. Обязательно вернусь. Рейсовый на Монреаль должен был вот-вот подойти, и я пошел к станции за вещами. Как знать, может, как раз в Монреале мне удастся встретиться с Полифемом. Как знать.
Юлия Боровинская
ЧАСЫ СТАРОЙ АННЫ
— …и в нашем городке, сударь мой, я и рекомендовал бы вам заночевать, хоть на часах — всего-то четыре пополудни. Вся беда в том, что места далее начинаются дикие, и ежели вам не улыбается спать прямо на сырой траве в лесу, то впереди — одно-единственное селение, да и там на постой можно устроиться только у старой Анны, чего я бы вам, при всем моем уважении, решительно не рекомендовал.
Терять несколько светлых часов, которые я мог бы провести в дороге, мне совсем не хотелось, и без того в город N., где ждали меня неотложные служебные дела, я мог рассчитывать попасть только завтра к вечеру. К тому же я подозревал, что говорливый трактирщик нарочно запугивает меня, чтобы получить свой процент от владельца гостиницы, располагавшейся напротив.
— Скромность сельского жилья меня отнюдь не смущает. Ведь какая-то постель там найдется, а впрочем, одну ночь можно провести и на голых досках — была бы крыша над головой!
— Ох, сударь, — покачал головой доброхот, — вы еще не знаете, кто такая старая Анна. Ведьма, натуральная ведьма, честью клянусь, и это вовсе не поэтическое преувеличение! Всю округу пользует она своими отварами и настоями — и добро бы только от болезней! Нет, сударь, случается, даже и из нашего города ездят к ней за приворотными и отворотными зельями, со страхом, надо заметить, ездят, поскольку характер у старой Анны скверный, а неприятности она способна доставить преизрядные. Понимаете ли: не так чтобы по сельской простоте корова сдохла или, скажем, дом сгорел, а вся, буквально вся жизнь человеческая может стать одной сплошной цепью горестей и разочарований, и все по вине этой чертовой лекарки. Говорили, что местный патер осудил как-то прилюдно ее деяния — и что же? Буквально в тот же день к вечеру случилось у него воспаление поясничных ганглий, так что бедолага уже и разогнуться не мог, соседские свиньи сломали ограду и уничтожили весь его огород, любимый племянник запил и бросил почтенное ремесло ювелира, увязавшись за какой-то циркачкой из бродячей труппы, из церкви необъяснимым образом исчезло старинное серебряное распятие, а в довершение всех бед у несчастного патера пропал голос, так что он и оправдаться-то перед епископом не мог. И все это из-за пары слов, сказанных, замечу, во вполне справедливом гневе! Да что там патер! Собственного сына она, говорят, прокляла за то, что тот женился против ее воли. Так верите ли, сударь, не прошло и полугода, как он утонул, вытаскивая ведро из собственного колодца. А его жену со дня похорон никто больше и не видел — должно быть, тоже погубила колдунья…
Словоохотливость собеседника уже начала меня утомлять, к тому же пора было трогаться в путь, поэтому я заметил:
— Ничего, я человек спокойный и выдержанный, уж как-нибудь мы с этой старухой поладим! — после чего вежливо распрощался, расплатился за обед и устремился к выходу из трактира.
