Он видел ее такой же, какой видел на уроке истории, когда она, зажав карандаш зубами, завела руку за спину и запустила пальцы в густые волосы. Она шла по коридору, прижимая учебники к груди, в плиссированной юбке, в свитере с узором из ромбов, в белых носках, приспущенных до блестящих черных пряжек туфель. Она глянула на него и тут же молча отвела взгляд; он прошел мимо.
Кабуо вспомнился Мансанар, пыль в бараках, в хибарах из толя и столовой; даже на хлебе чувствовался песок. В лагерном огороде они выращивали баклажаны и салат-латук. Платили им мало, часы работы тянулись и тянулись, им втолковывали, что они обязаны трудиться усердно. Поначалу они с Хацуэ говорили о всяких пустяках, потом стали вспоминать поля Сан-Пьедро, аромат созревающей клубники. Кабуо полюбил ее, и полюбил не только за красоту и изящество — он понял, что у них одна и та же мечта, и это лишь укрепило его чувство к ней. Они поцеловались за грузовиком, и влажный, теплый поцелуй Хацуэ, хоть и мимолетный, приблизил ее, прежде недосягаемую, к нему, к миру смертных. Любовь Кабуо сделалась еще глубже. Работая в огороде, он проходил мимо нее и на мгновение обхватывал за талию. Она быстро сжимала его руку, мозолистую и твердую, он сжимал в ответ ее, и вот они уже снова пололи сорняки. Ветер задувал песок в лицо, сушил кожу, а волосы становились жесткими как проволока. Кабуо вспомнилось выражение лица Хацуэ, когда он сказал ей, что записался добровольцем. Это еще не конец, сказала она, хотя все равно ужасно — ведь он может не вернуться или вернуться, но совсем другим. Кабуо ничего тогда не обещал ей, он не мог знать наверняка, каким вернется и вернется ли вообще. Он убеждал Хацуэ, что обязан пойти на войну, что это дело чести, что он должен исполнить долг, налагаемый на него военным временем. Поначалу Хацуэ отказывалась понимать его, говоря, что долг не так важен, что любовь важнее и он, Кабуо, наверняка думает так же. Но Кабуо стоял на своем. Любовь была чем-то очень глубоким и означала саму жизнь, но долг требовал выполнения. Он не мог не подчиниться, иначе оказался бы недостоин ее.
Хацуэ отвернулась от него, отдалилась, три дня они не разговаривали. Наконец в сумерках, когда она была в огороде, он подошел к ней и сказал, что любит ее больше всего на свете и надеется, что она его поймет. Он ничего больше не просил, просил только принять его таким, какой он есть, как устроена у него душа. Хацуэ стояла с мотыгой в руках; она ответила, что госпожа Сигэмура учила ее — характер определяет судьбу. Ему придется сделать то, что он должен, а ей — то, что должна она.
Кабуо кивнул и усилием воли подавил свои чувства. Повернувшись, он пошел между грядок с баклажанами. Отойдя на двадцать ярдов, он услышал, как Хацуэ окликнула его и спросила, женится ли он на ней до отъезда. «Почему ты хочешь выйти за меня замуж?» — спросил он ее тогда. И она ответила: «Чтобы владеть частичкой тебя». Хацуэ бросила мотыгу, подошла к нему и обняла. «Таков мой характер, — прошептала она. — Моя судьба теперь любить тебя».
То была, как он теперь понимал, военная свадьба, сыгранная в спешке, потому что выбора не было и оба чувствовали, что поступают правильно. Они знали друг друга совсем недолго, хотя Кабуо давно восхищался ею, любуясь издалека. Когда он задумался об этом, ему показалось, что их союз был предначертан. Его родители одобрили выбор, ее тоже, и Кабуо с легкой душой отправился на войну, зная, что Хацуэ ждет его и дождется. И дождалась — убийцу. Она боялась, что он придет к ней другим, и страх ее сбылся.
Перед глазами Кабуо встало лицо отца, ему вспомнился меч, который отец хранил в деревянном сундуке еще до Пёрл-Харбора. Это был меч катана, изготовленный оружейных дел мастером Масамунэ; говорили, что меч хранится в семье Миямото уже шесть столетий. Отец оборачивал его материей, это было боевое оружие, без всяких украшений. Красота заключалась в простоте линий; даже деревянные ножны были выдержаны в стиле строгом, без изысков. Однажды ночью отец взял меч и вместе с остальными вещами — тренировочными мечами кэндо, шнуром сагэо для ножен, поясом-оби, алебардой нагината, штанами хакама и деревянным мечом боккэн — закопал на клубничном поле; тщательно завернув вещи, он опустил их в яму и туда же положил динамитные шашки, с помощью которых корчевал на участке пни, а также ящик с японскими книгами и свитками, фотографию, на которой был изображен Кабуо в Центре японской общины, облаченный в феодальные одежды бугэйся[24] и вращающий шестом кэндо.
Кабуо начал тренироваться с кэндо, когда ему исполнилось семь. Однажды в субботу отец отвел его в зал, где в углу было оборудовано додзё.[25] Они опустились на колени в задней части зала, перед нишей, где в строгом порядке были расставлены маленькие пиалы с рисовой крупой. Кабуо научился тогда кланяться сидя на коленях. Пока он сидел, опираясь на пятки, отец неторопливо рассказывал ему о понятии дзэнсин,[26] которое мальчик понял как необходимость быть постоянно бдительным. Отец закончил объяснение, дважды выкрикнув: дзэнсин! дзэнсин! Затем снял со стены деревянный шест и, прежде чем Кабуо успел что-либо сообразить, ткнул его в солнечное сплетение.
— Дзэнсин! — напомнил Дзэнъити, пока сын хватал воздух ртом. — Разве ты не говорил мне, что понял?
Отец сказал, что если Кабуо будет изучать кэндо, с него и спрос будет иной, больше, чем с обычного человека. Не передумал ли он и так же тверд в своей решимости учиться? Выбор за ним, пусть хорошенько все обдумает.
Когда Кабуо исполнилось восемь, отец впервые вложил ему в руки оружие — боккэн. Июльским утром, после того как была собрана вся клубника, они стояли посреди поля. Боккэн, изогнутый меч из вишневой древесины, длиной в три фута, принадлежал еще прадеду Кабуо, самураю. После реставрации Мэйдзи,[27] когда запретили ношение мечей, дед стал фермером на государственных рисовых полях острова Кюсю. Вскоре он присоединился к двум сотням восставших самураев, засевших в крепости Кумамото. Они образовали «Союз божественной бури». Выдержав трехдневный пост, самураи с мечами наголо напали на правительственные войска. Солдаты с ружьями открыли залповый огонь и расстреляли всех; оставшиеся двадцать девять самураев совершили ритуальное самоубийство на поле боя. Среди них был и прадед Кабуо.
— Ты происходишь из рода самураев, — сказал ему по-японски отец. — Твой прадед принял смерть, потому что не мог перестать быть самураем. Такова его злая судьба — родиться в то время, когда надобность в самураях отпала. Он не мог смириться с этим — гнев на весь мир захлестнул его. Я помню, Кабуо, каким он бывал, когда гневался. Он жил с единственной целью — свергнуть императора Мэйдзи. Когда вышел приказ, запрещавший носить мечи открыто, дед стал тайно убивать безвинных — государственных чиновников, людей семейных, — живших с нами по соседству и относившихся к нам по-доброму, с чьими детьми мы играли. Он вел себя необъяснимо, твердил о самоочищении, после которого даже пули императора не возьмут его. По ночам его никогда не было дома. Мы не знали, где он пропадает. Бабушка совсем отчаялась. По утрам, когда он возвращался домой, она ругалась с ним, но он ничего не объяснял. Его глаза были красными, лицо каменным. Он садился и молча ел; дома он не снимал меч, носил его за поясом. Поговаривали, что он присоединился к другим самураям, оставшимся не у дел в результате реставрации Мэйдзи. Они рыскали по дорогам переодетые, с мечами и убивали правительственных чиновников. Это были бандиты, воры, отступники. Я помню, как дед радовался, услышав, что убили Окубо Тосимити, конфисковавшего крепость у их предводителя и разгромившего его армию. Дед оскалил зубы в усмешке, а потом напился.
— Он был отличным фехтовальщиком, — рассказывал Дзэнъити, — но в конце концов гнев переполнил его. Хотя прежде он, будучи еще человеком спокойного нрава и пребывая в согласии с самим собой, учил меня, мальчишку твоего возраста: «Цель самурая — меч, дарующий жизнь, а не меч, ее забирающий». Назначение меча — даровать жизнь, а не забирать ее.
— Если научишься сосредоточению — в совершенстве овладеешь боккэном, — учил Кабуо отец. — У тебя все есть для этого. Нужно только твердое желание учиться, сейчас, когда тебе восемь.
— Я буду учиться, — ответил Кабуо.
— Я знал, что ты так скажешь, — ответил отец. — Ну-ка, что с твоими руками?
Кабуо переменил положение рук.
— А ноги? — продолжал отец. — Передняя слишком завернута внутрь. И не опирайся так сильно на заднюю.
Они начали отрабатывать вертикальный удар, двигаясь между клубничных грядок — мальчик нападал, отец защищался; оба двигались слаженно.
— Боккэн ударяет, — объяснял отец, — и ранит в бедро или живот; ты должен напрячь мускулы живота. Нет, так зажимаются колени, а они во время удара не должны терять подвижность. Локти остаются расслабленными, иначе удар не получится, энергия всего тела не передастся боккэну. Бедра пониже, колени и локти расслаблены, живот напряжен… удар… поворот… снова удар…
