А я ведь слегка переиграла, когда это обещала. И вообще, неужели это была я? Свою женскую привлекательность мне никогда не приходилось использовать как условную единицу в обмен на что-то. А когда мы сюда шли, я помню, я считала себя обязанной помочь ему преодолеть тяжкое время. И считала себя виноватой. Но потом что-то изменилось. Что?
– Я все вижу, – не глядя на меня, сказал Туманский. Сказал таким тоном, каким говорят ворующему конфеты ребенку. – Давай-ка мы с тобой, честнейшая Херувим, так договоримся… – Он взял меня за руку, сочувствующе улыбнулся и заглянул мне в глаза. – Этаж первый. Выбраться отсюда – не проблема. Если ты в чем-то засомневалась – ты совершенно свободна. Окно я тебе открою. Обещаю. Заодно с Клацем погуляешь. А то засиделся, бедолага.
Только, если ты выйдешь, обратно тебе уже не зайти, имей в виду, – и спросил, отпуская мою руку: – А у тебя что, головушка болит?
Я отрицательно покачала головой. Говорить в этом контексте, что голова у меня действительно болит, было бы по меньшей мере банально.
Услышав, что о нем говорят, оперативно подкатился Клац. Он подошел и, к моему ужасу, пристроил свою башку прямо мне на колени, умильно скосив на хозяина глаза. Я отважилась погладить его крутой лобешник.
– Он на дельфина, по-моему, больше похож, чем на собаку, – восторженно произнесла я, оглаживая этого мастодонта и мгновенно проникаясь к нему симпатией.
– На скотину он похож, а не на дельфина… -приревновал Туманский. – Из-за него на конкурс не попадаю.
– Почему? – переспросила я, и внутренности мои сжались.
– Мы с ним тут гуляли в садике одном паршивом. – Он нашарил на полке сигареты. – Я закурю? Туда все с собаками ходят. Больше некуда. Центр… – Он прикурил, затянулся, красиво зажав сигарету в длинных музыкальных пальцах. Помолчал, вспоминая. Скривил рот, выпуская дым в противоположную от меня сторону, отчего показался мне гибельно аморальным. Прищурился и стряхнул пепел. – А там девица какая-то с бульдогом. Ну они сцепились. Собаки… Этот дурень-то здоровый. А бульдог – зараза, как в последний бой. Девка визжит. Села на колени и визжит: «Уберите собаку!» А подойти боится. Ее кобелина в Клаксона вцепился намертво. Мой рычит, как тигр. А тот молчит, потому что пасть занята.
– Ну… – не выдержала я.
Эта информация была мне необходима, как воздух. Значит, это не Антон. И что? Значит, я? Или просто совпадение…
– Пришлось разнимать. Я этому бульдогу пасть разжал. А он мне в руку вгрызся. Я не ожидал, – он взмахнул сигаретой и выпустил дым через уголок рта. – Связки перегрыз, собака такая. Еще неясно, что из этого теперь выйдет… Правая рука, понимаешь… Она должна в кисти подвижной быть. Это же звук! Левая – техника, правая – звук. Черт-те что…
– А что говорят врачи?
– Говорят, надолго, – коротко сказал он. -Но теперь уже все равно, «чайник» пройдет.
– Что?
– Ну, «чайник», – повторил он. – Никогда не слышала? Конкурс Чайковского.
– Володя, а зачем музыканты играют на конкурсах? Говорят, что искусство – не спорт. Ведь так?
– Это интервью? – спросил он бдительно, глянул на меня, и в двухцветных глазах его промелькнули чертики. – Если да – возьми диктофон. Повторять не хочется.
– Сейчас, я принесу. – Я направилась в темную прихожую.
И пока вытаскивала диктофон из сумки, пыталась найти для себя ответ на один очень важный вопрос. Если это интервью, то готова ли я на все?
Но так вопрос, слава богу, никто не ставил.
Интервью получилось, на мой взгляд, вполне настоящим. Не знаю, как средствам массовой информации, но лично мне многое стало понятно. О профессии музыканта вообще и о личности Владимира Туманского в частности.
Родители его были из Ленинграда. Вот и квартира эта досталась ему от деда. А родился и вырос он в Новосибирске. Отец был человеком незаурядным, каким-то упертым археологом. И в Новосибирске ему пообещали кафедру в университете. Поэтому они с матерью, недолго думая, взяли и уехали из Питера в Сибирь. А там у них действительно началась совершенно новая жизнь. По шесть месяцев в году отец проводил в экспедициях на Урале. Он нашел там следы каких-то древнейших поселений. С тринадцати лет Володя Туманский каждое лето хотя бы на месяц уезжал с отцом на Урал. Там, на раскопках древних курганов, работало множество разных людей – от дипломированных специалистов до потомка бурятских шаманов, с которым Володя успел сильно подружиться. И каждому было чем заняться. Из-за этих экспедиций Володя Туманский долго не мог понять, чем же ему все-таки в этой жизни заниматься – музыкой или археологией. И после школы все-таки поступил на исторический факультет.
Но потом жизнь сама дала ответ.
Отец нашел там что-то такое, из-за чего его стали часто вызывать в Москву. А уральские курганы оградили от любопытных глаз забором и колючей проволокой. Сначала отцу казалось, что все идет хорошо. Что вот-вот на подходе мощное государственное финансирование исследований. Но вместо этого постепенно все сошло на нет. Их заморозили. Отец переживал. Ездил все время кому-то что-то доказывать. А потом сломался. И совершенно потерял интерес к тому, что составляло дело его жизни.
Чтобы понять тайну мироздания, необязательно долбить камень, сказал Володе потомок бурятских шаманов Кадыр. Надо просто научиться видеть и слышать.
Археология померкла, а музыка осталась. На смене профессии он и потерял несколько лет. На возвращение утерянной формы ушел целый год. Он учился в консерватории, когда отца не стало. Нужно было зарабатывать деньги. У него были еще две младшие сестры. Был момент, когда он хотел уйти из консерватории и заняться чем-то, реально приносящим доход.
Но консерваторская профессура не давала ему покоя. Ему звонили каждый день и говорили, что нельзя зарывать талант в землю. Бог этого не прощает. И в общем-то он благодарен им всем за то, что они не дали ему тогда все бросить. Его уговорили поехать на конкурс молодых виолончелистов в Минск. Последний аргумент оказался решающим: премия на конкурсе – это деньги. Между прочим, на конкурсе Чайковского первая премия – двадцать тысяч долларов. А кто сказал, что он не сможет этого добиться?
На первом же своем конкурсе в Минске он легко, без особого напряга, занял первое место. Тогда Туманский совершенно не думал о том, чем ему грозит это первое место. Именно с этого все и началось. А там, в Минске, его заметили. Пригласили в Питер. В Питере он поступил в консерваторскую аспирантуру. Победил еще на несколько престижных конкурсах сначала в своей стране, потом в Финляндии и в Бельгии. В последние три года конкурсы стали его основным занятием.
На словах все выходило проще некуда. Но о том, что это тяжелый труд, нервы и жесткая конкуренция, он не сказал мне ни слова.
