— И все же пусть господин Ламмерс лично вручит свое письменное заключение полноправному представителю фюрера. Инген, верните ему бумагу. В ваших руках она не очень-то смотрится. И больше никаких уточнений или возражений, господин Ламмерс.
Последние слова Геринг дослушивал уже стоя посреди кабинета и готовясь принять указ фюрера и заключение из рук начальника рейхсканцелярии. И когда этот момент наступил, в кабинет ворвался с фотоаппаратом какой-то шустрый старичок, очевидно, заранее заготовленный все тем же неутомимым Коллером.
— Согласитесь, господин рейхсмаршал, что акт действительно исторический и неповторимый! — прокричал фотограф заранее заученную фразу — Понятно, что он должен быть увековечен для истории.
— И он будет увековечен, — решительно подтвердил Геринг, выдержав на себе вопросительный взгляд Коллера, который все еще хотел видеть своего патрона таким, каким и должен быть истинный правитель рейха. Пусть даже… поверженного рейха.
Когда эта церемония была завершена, Геринг отпустил всех, кроме своего адъютанта Ингена, и, опустившись в кресло, вновь впал в апатическое состояние растревоженного бездумья.
Усевшись у приставного столика, майор какое-то время встревоженно наблюдал за состоянием рейхсмаршала, а затем, понимая, что ему опять не хватает подпитки решительностью, вдруг с надеждой спросил:
— Может быть, вернуть генерала Коллера?
— Зачем? — вяло отреагировал Геринг.
— Для поднятия духа, — объяснил майор, немного поколебавшись. — Исключительно для поднятия духа.
— В данном случае его излишняя бодрость может только помешать. То, что вы привезли мне из Берлина — всего лишь слова очевидца некоего разговора. Тем временем фюрер все еще жив, и мне предстоит каким-то образом уведомить его о том, что я не стремлюсь лишить его власти или перенять все его полномочия, а всего лишь собираюсь выступать в роли его наместника в Баварии и Швабии. Это должна быть телеграмма, однако составить ее следует таким образом, чтобы не дать повода Борману, моему злейшему врагу, использовать ее против меня, чтобы я не оказался в руках людей Бормана, в руках гестапо, в руках местного штаба СС.
— Борман не решится, господин рейхсмаршал. Фюрер сам предложил вашу кандидатуру как наиболее приемлемую для переговоров, я это слышал. Ни Борман, ни Геббельс не решатся ослушаться его.
— Теперь эти негодяи могут решиться на что угодно. Они понимают, что авторитет фюрера пал и что он уже почти не влияет на ход событий. Не зря же они решили до конца оставаться возле фюрера. Расчет может быть только один: они ждут от него полномочий для начала переговоров, но не с англо-американцами, как этого хотим мы, а с русскими. Вот почему я опасаюсь оказаться в руках Бормана[31].
— Тогда давайте срочно стянем сюда солдат из охраны аэродромов, несколько десятков летчиков и механиков из ближайшего аэродрома, оказавшихся без машин. В конце концов, можно вооружить несколько легко раненных летчиков из местного госпиталя плюс офицеры нашего штаба. Думаю, сотню людей мы наберем. Да подготовим звено штурмовиков, которые в нужный момент поддержат нас с воздуха.
— Возможно, такое решение было бы правильным, — задумчиво признал Геринг. — Но тогда нам придется сражаться со своими же, с отрядами СС, которых окажется значительно больше, и они, конечно же, одолеют нас, но перед этим на всю Германию объявят людьми, предавшими родину и фюрера.
— Если дело дойдет до ареста, они в любом случае объявят вас предателем, иначе не смогут объяснить народу, с какой стати вдруг арестовали национального героя Геринга. Самого… рейхсмаршала Геринга!
Аргумент был убийственным. Геринг вдруг почувствовал, что, объявляя самого себя наместником фюрера, он переступает некий Рубикон, на том берегу которого уже не будет ему ни веры, ни пощады, а будет лишь несметное количество явных и тайных врагов.
— Вот именно, не смогут, — подвел он печальный итог своих недолгих раздумий и колебаний, — поэтому нам придется уповать сейчас лишь на понимание фюрером моих действий и моих устремлений.
— А вдруг этого понимания не будет? — поеживаясь, повел плечами майор, предпочитавший при любом раскладе иметь под стенами ставки рейхсмаршала хотя бы сотню преданных ему пилотов. — Что тогда? Добровольно отдаваться в руки гестапо?
— Если фюрер правильно воспримет мою телеграмму и даст свое согласие, — не стал предаваться дальнейшим гаданиям Великий Герман, — то уже завтра я смогу связаться с американским генералом Эйзенхауэром, как мужчина мужчине пожать его руку и предложить нашу полную капитуляцию на Западном фронте.
— Вы уверены, что фюрер согласится на полную капитуляцию?
— А разве он еще способен будет влиять на развитие событий?
— В той степени, в какой все еще способны влиять на людей его магическое имя и наша потребность поклоняться фюреру, уверовав в непогрешимость его мыслей и действий, — напомнил ему адъютант. Но хотя Геринг и вынужден был признавать правоту его слов, однако не в его правилах было отступать.
— Не забывайте, Инген, что в основу переговоров будет заложена мысль о том, что через неделю-другую мы, уже совместными германо-американскими силами, ударим по Красной Армии. И фюрер будет уведомлен об этом.
Майор демонстративно пожал плечами и, отведя взгляд куда-то в сторону, многозначительно промолчал.
— С такой оговоркой фюрер, возможно, и согласится, — наконец сказал он, хотя нетрудно было догадаться, что это была всего лишь уловка подчиненного, не желавшего обострять отношения со своим командиром.
— В таком случае мудрствования кончились, майор, я сажусь сочинять телеграмму фюреру.
— С этим действительно следует поторопиться, это правильно, — поддержал его адъютант Инген. — Телеграмму фюреру… конечно, — мялся он у двери, все не решаясь оставить рейхсмаршала наедине с самим собой. — И все-таки, — наконец решился он, — может, есть смысл вновь пригласить нашего генерал-майора Коллера?
— Это еще зачем?!
— Ну, как всегда, для поднятия духа.
— Убирайтесь вон, майор! — взъярился Геринг, сжимая кулаки. — Какое еще «поднятие духа»?! Я сказал: «Убирайтесь вон!»
— Извините, рейхсмаршал. С моей стороны это был самый мудрый совет из всех, на которые я способен, — признал Инген, пятясь к выходу
19
Ноябрь 1944 года. Атлантический океан.
Борт германской субмарины «U-1230» (позывной — «Колумбус») из состава «Фюрер-конвоя».
При подходе к побережью США командир субмарины Ральф Штанге сам внимательно осмотрел в перископ место высадки. Разглядеть очертания береговой линии он так и не сумел, хотя где-то неподалеку должен был находиться островок; но и ничего подозрительного тоже не заметил. Во всяком случае, поблизости не оказалось ни одного судна, да и где ему взяться здесь, вдали от портов, в темную, абсолютно беззвездную ноябрьскую ночь?
Настоящей, океанской волны не было, а под прикрытием прибрежного островка Смит легкое волнение, вызываемое незначительными порывами северного континентального ветра, казалось еще более спокойным и безопасным, чем было на самом деле. В любом случае, пора было отдавать команду на всплытие. И Штанге отдал ее.
— До берега около мили, — напутствовал он агентов Эриха Гимпеля и Уильяма Колпага, пока матросы готовили к спуску на воду надувную резиновую лодку. — Дальше мелководье, прибрежные подводные скалы.
— Это приемлемо, — признал Колпаг. — Но если бы вы протянули еще хотя бы метров двести.
— Мы и так двигаемся самым малым. На северо-востоке от вас будет городок Саутпорт, на юго-западе — курортное местечко Норт-Мертл-Бич, а прямо по курсу, в двух милях от берега, на шоссе Мертл-Бич — Уилмингтон, небольшой поселок Шаллот. Судя по карте, главное для вас — к утру оказаться в Уилмингтоне, откуда несложно будет добраться до места назначения. Впрочем, все это вы знаете и без меня.
— Спасибо за поддержку, командир, — поблагодарил Колпаг, американец по происхождению, выпускник Массачусетского технологического института, в беседах с которым капитан-лейтенант пытался совершенствовать свой английский.
— С прибытием на родину, Билли! — воспользовался командир субмарины его агентурной кличкой, по которой тот проходил как агент СД руководимого Скорцени отдела диверсий Главного управления имперской безопасности. Среди агентов которого числился теперь уже и сам капитан-лейтенант.
— Наверное, я удивлю вас, Эрих, но растерзанная авианалетами и окруженная врагами Германия кажется мне сейчас умиротвореннее и роднее, нежели моя этническая родина.
— Может, потому, что вы все же полунемец?
— Не только. Предчувствие, капитан, предчувствие.
