В этой комнате была невесомость — вот что! Все двигались без напряжения, и не ходили, а плавали. Появлялись и уплывали… Старики-космонавты…
— Не, кум, сядай тут. — Этот надтреснутый голос дрожал, как перегоревший волосок в лампочке. — Це не то. Кама казала, то писатель. Тут як что — в прессу. О! Еще хуже.
— А кто каже, перекупщик. Спекулянт из Ростова, — вступил другой, новый голос. — На-ка стакан… за упокой… Графин-то…
Я боялся, что, открыв глаза, снова увижу перед собой слепящее желтое пятно.
— А-а-а-а, — протянул тот, кто стоял возле меня или сидел совсем рядом, потому что слова были громкие, отчетливые… — Ну, пусть поглядит на Ордынку. А я думал, опять лектора нам… Кириллов, беги до Румбы…
Меня на секунду как будто даже отпустило, и голова стала почти без обруча. Ордынка… Так вот это и есть та самая Ордынка, куда приглашала меня Настя и где сперва я должен был найти Прохора, который, как выяснилось, не был придуман. Это и есть ее Ордынка… Но странно, я почему-то уже не хотел увидеть здесь Настю. Не ощутил даже любопытства, только какой-то тупой, неприятный толчок, постепенно разлившийся во мне предчувствием чего-то смутного, неопределенного. Это — Ордынка… Те двое, которые привезли меня сюда и черной лодке, — Цапля и Голый. КОСАРИ… И у меня был блокнот. Записи очень важные… Они сказали мне, что никакой Насти в Ордынке нет и не было. А Назарова, может быть, убил Прохор. Но это имя она и записала мне на салфетке… Что же такое не понравилось им в моем блокноте? Они, возможно, знали, кто убил Назарова. Голый, похоже, фрукт. А Цапля еще мальчишка, который попал под влияние… Но я оказался в Ордынке… А ведь они везли рыбу… в Темрюк… довольно много, и я увидел…
Нет, я не хотел, чтобы в эту комнату вдруг вошла Настя, которая была чем-то связана с каким-то Прохором. И лучше я разыщу Настю потом, где-нибудь, скажем, в Ростове, где угодно, только не здесь. А кто эта Кама, откуда-то знавшая, что я писатель? «Кама казала…» Какое необычное, редкое имя… Что же такое я записал в свой блокнот, и чем он помешал косарям? Кроме того, у меня были деньги, довольно много денег, и еще полиэтиленовая пробирка с лекарством для Степанова… Я, наверное, мог вспомнить то, что записал… Мог бы…
И постепенно весь этот наплывавший, гудевший во мне хаотический перезвон ощущений, догадок, чужих слов, стал выстраиваться, приобретать ритм, смысл настойчивый, определенный и теперь уже не исчезавший; мне нужно в Темрюк. То, что я записал в свой блокнот, и то, что я мог вспомнить, было нужно совсем не мне, важно совсем не мне, и я должен сейчас же встать и попасть в Темрюк, чтобы поговорить со Степановым, чтобы все узнать, услышать от него самого и, если еще не поздно, что-то предпринять, изменить, предупредить. Если только не поздно. Мне надо возвращаться в Темрюк. Вот это самое главное, важное…
Была в этой мысли и некая отвлеченность. Словно заставить себя пошевелиться, открыть глаза, а потом уже встать с этой железной кровати и ехать и Темрюк должен был не я, не совсем я, а кто-то другой вместо меня, кто мог сделать это без промедления, тут же.
Затянувшийся и словно шушукавшийся пир за тем длинным столом вокруг белого алюминиевого таза почему-то был грустным, вздыхавшим, был как будто тягостным и вынужденным, и эти вдруг в полной тишине стучавшие друг об друга стаканы… Так пьют за мертвого… хотя нет, за мертвого пьют как раз не чокаясь… А гирлянды холодной рыбы — украшение этого мрачного праздника. И незаметно опять побежали пустые минуты, а может быть, и часы… Я увидел Олю, которая, бедная, плакала от польского лака, стоя без юбки, в черных колготках среди блестевшего паркета новой квартиры. И снова гудели электрички. Мимо окон бежали, мелькая, сосны. И я не сразу узнал себя в человеке, одетом в темно-серый с засученными рукавами свитер и сидевшем среди разбросанных возле сарая бревен и досок. Потом появился красивый желтый портфель. И, значит, это уже приехал ко мне, уже идет по дорожке тот Олин знакомый, психиатр. Но неожиданно лента порвалась…
Хлопнула дверь. Это уже наяву.
— Так це шо, Прохор, третий раз на лиман выезжать? Или сам к Симохину. Он там злой, мотор свой шукае. Чего нам выезжать, если рыбы нема?
Нет, я не ослышался. Значит, Прохор был здесь. Шум стал сильнее, голоса смешались, запутались. Потом кружение слов замедлилось, и в этой тишине повелительно прозвучал, словно прокатился по мне бас, разодранный отрыжкой:
— Скажи Симохину, бригада выедет, если надо. А я тут этого человека покараулю. А бригада выедет. И льду там еще набери в цебарку…
Я хотел приподняться и посмотреть на человека, которого звали Прохор, но увидел только потолок из досок, чем-то давным-давно как будто знакомый мне… Потом мне послышалось, что кто-то за столом произнес фамилию — Степанов. Слова долго не соединялись во что-то понятное.
— Дай-ка чистый… Ну ставь, бригадир, еще графин за дружка своего. Где Кириллов? Нехай еще побежит… Ну, а кого теперь заместо Степанова?.. Молодой. Демобилизованный. Кто?.. А заместо Дмитрия. Новый как-то еще покажет… Степанов-то по-пустому не лаялся, хвост не поднимал. А этот, может, хуже Назарова буде шальной. Житья не даст…
Постепенно я стал различать их голоса.
— Уху не отымут. А грошей у нас и так нема. Вот в Индийский океан пойдем, может, будут.
Забулькало в горле бутылки.
— А нам что Назаров, что Степанов, что сам прокурор. Была б рыба.
— Ой, не кажи, кум. Ой, не кажи. Димитрий-то был с понятием. Он же из наших был. Здешний. Не то что Назаров. И лиман понимал. Не кажи, кум…
— Кто?
— Степанов. Степанов по совести…
Снова кашель и вздохи.
— А сынок-то его там, в Москве? Не приехал?
— Кабинет… не каждого пустит. В шляпе… В квартире ванна, газ…
— Врать-то…
— А чего врать? Митрий сам говорил. И газ, и телевизор.
Я понял, что они говорили про Глеба.
— А ведь считай, за Назарова расстрел, кого найдут. Тут без разговору. Тут суд на всю, на полную. Показательный. Рыбы-то в море нема…
Тишина. Потом знакомый уже мне бас Прохора:
— А так ему, значит, было написано, Назарову, тут. Брехал бы там, в своей Сибири. А тут и своих брехунов… Живи, а людей не трогай. Жуликами не тыкай. Вот так.
— Гляди, Прохор, чего-то взялись они за тебя. Таскают. Симохин говорил, вчера опять тебя Бугровский вызывал. Чего не ходил? Заберут.
— А я — все, — сказал Прохор. — Хоть с милиционером не пойду. А чего мне Бугровский? Чересчур умный, да жидковат еще. Петух в одно место не клевал. Ищи, кто его убил. Тут камыши. Вот и поищи. А на подначку… Видали мы не это. Тороплив больно, Бугровский-то. По кино, я ему говорю, ты учился. А тут камыши. Из теперешних…
— Верно. Камыши, — вздохнул кто-то. — У нас камыши…
Я вспомнил:
В ТОТ ВЕЧЕР НА ЛИМАНЕ БЫЛИ СИМОХИН, ШОФЕР КИРИЛЛОВ, БРИГАДИР ПРОХОР КРИВОЙ И КОСАРИ…
И Прохор и Кириллов здесь. Странно, что Прохор даже не скрывал своей злобы к Назарову. Симохин тоже где-то здесь. «Мотор шукае…»
— А Каму-то чего, Прохор, в дом не пускаешь? Так по соседям ночевать и будет?
Опять Кама.
— Мое дело, — ответил бас. — А нечего тут комаров кормить. Нечего ей тут груши околачивать. К матери нехай едет. И точка. И не пущу. Никто не указ. В город нехай…
Значит, ему кем-то приходится эта Кама? Жена, сестра, дочь?.. Кто?.. Косари сказали, что ему не то пятьдесят лет, не то сто. И по голосу это человек пожилой. Значит, вероятнее всего она его дочь. За столом снова засопели, засвистели губами, должно быть втягивая горячую уху… Но я откуда-то уже знал, каким-то образом почувствовал, что Настя не случайно связана с Прохором. Пока я слушал эти голоса, пока думал о том, что должен возвращаться в Темрюк, чтобы как можно скорей найти Степанова, пока пытался понять, что со мной произошло в лодке и где мой блокнот, откуда-то очень издалека, из того, внешнего, очень пестрого мира, в котором бесформенными клочками вертелись сразу и белые самолеты, и подносы с шампанским, и Глеб Степанов, и официанты с лампасами, и красавец из белого мрамора, ко мне вдруг с ясностью почти ослепляющей пробилась фраза, произнесенная в ресторане цыганкой-гадалкой: «Вас побоится даже прокурор…» Вот оно что!
Сонно зевали на стенах живые рыбы, а я, почти не веря себе, слышал фразу, которая тогда только рассмешила меня своей полной неожиданностью. Так она звала меня в эту Ордынку, значит, совсем неспроста и не для того, чтобы я обалдел от лиманов и увидел, как на зорьке играют сазаны. Ну и черт с ним. Мне надо в Темрюк. Когда эти старики закончат свою тризну, я встану.
— Вся уха-то? — громко спросил кто-то и постучал, возможно, ладонью по тазу.
— А ты что, кум, голодный? Писателю-то оставь…
Смех. Но не злой, а сдавленный, невеселый, усталый, а потом голос Прохора:
— Кому?.. Этому?.. Жулик!.. Вон лектор-то рыбы набил в багажник, подался. И вся лекция. И этот, видишь, с мешком. Все они теперь одинаковые. Вот и верь им. За рыбой сюда едут. А тут маскируются.
