– Может быть. Но зачем вообще рисковать?
– Да садись ты.
Он хмуро повиновался. Я сдержала торжествующую улыбку. Он мой!
– Ты помнишь, как мы все планировали? – спросила я.
Моз кивнул.
– Ты спросил, почему я хочу в этом участвовать. – Я чувствовала, как напряженно он смотрит на меня. – Много лет назад, – продолжила я, – Генри Честер… ну, я тебе не скажу, что он сделал, но это было худшее, что кто-либо когда-либо делал со мной, и с тех пор я стремлюсь отомстить. Я могла бы убить его, я это знаю – но я старею. Не хочу закончить свои дни на виселице. Однако мое отмщение должно быть абсолютным. Я хочу, чтобы этот человек был полностью уничтожен. Понимаешь?
В его глазах загорелось любопытство, он кивнул.
– Мне не нужна его жизнь. Мне нужно его положение, его карьера, его брак, его рассудок – все.
Моз неохотно улыбнулся.
– Ты ничего не делаешь наполовину, правда, Фан?
Я рассмеялась:
– Это уж точно! И вот тут наши интересы совпадают, Мозес. Делай, что я говорю, и получишь свои деньги, кучу денег. Но… – Я замолчала, чтобы привлечь его внимание. – Если ты решишь действовать сам или попытаешься помешать моему плану, я тебе устрою. Не хотелось бы, конечно, но миссия мне гораздо важнее, чем ты. Если понадобится, я убью тебя. Я тебя уже один раз предупреждала. Помнишь?
Моз выдал обаятельную горестную ухмылку, и я поняла, что он лжет.
– Помню ли я? Я ни за что не стану тебе препятствовать, Фан.
Сомнительное обещание. Эта его невинность на зуб как свинцовый шиллинг – но это лучше, чем ничего. Поверьте, я говорила правду. Моз мне нравился, несмотря на его явное двуличие, – но я надеялась, что он действительно не станет мешать.
– Я хочу, чтобы Генри снова встретился с Мартой. На следующей неделе.
– Да?
Голос у него был спокойный, тон уклончивый.
– Вообще-то мне хочется, чтобы Генри встречался с Мартой как можно чаще.
Он усмехнулся; похоже, к нему возвращалось чувство юмора.
– Понятно, – вздохнул он. – То есть понятно, что развлечение хоть куда, но как это поможет хоть кому-то из нас, особенно если это значит, что я не могу трясти с Генри деньги?
– Терпение, – сказала я. – Ты скоро получишь свои деньги. Видишь ли, Моз, дорогой мой, благодаря перспективному планированию и элементарной химии Генри уже практически влюбился в Марту.
Он рассмеялся.
– Вот это будет шутка, – злорадно сказал он.
– И через некоторое время ты сможешь обернуть эту шутку себе на пользу, – подсказала я.
Его обиду как рукой сняло. Я знала, что Моз с его любовью к нелепостям оценил иронию ситуации и хотя бы поэтому будет действовать со мной заодно. По крайней мере какое-то время. А пока у меня есть Моз, у меня есть Эффи.
Эффи, которая станет моим тузом мечей.
Я как-то читала – наверное, в сказке, – что каждый мужчина тайно влюблен в собственную смерть и разыскивает ее с отчаянием настойчивого любовника. Если бы Эффи не сказала мне голосом Марты, что Генри Честер и есть Отшельник, я бы все равно догадалась – по мрачному блеску в его глазах, когда в ту ночь он, пошатываясь, вышел из моего дома. Я уверена: какая-то часть его преступной души узнала ее – нет, не Эффи, не бедную пустышку, ждущую, когда ею овладеет более сильный разум, но Марту, мою Марту, трепетавшую во взгляде его Эффи… Да, он узнал ее, старый Отшельник, и его потянуло к ней – холодный мрак могилы манил его. В те дни у меня были способы видеть то, что не видно глазу, – да и сейчас тоже, если требуется, – и я чувствовала его темную страсть и питала ее. Есть травы, чтобы затуманивать разум, и коренья, чтобы его пробудить, зелья, чтобы раскрыть глаза души, и другие, чтобы складывать реальность в хрупких бумажных птиц… а еще есть ду́хи, да, и привидения, неважно, верите вы в них или нет, они бродят по закоулкам преступного сердца и ждут возможности обрести новую жизнь.
Я могла бы рассказать вам о том, как на моих глазах моя мать вдохнула жизнь в глиняного человечка, нашептывая странные воспоминания в его безмозглую голову, и о том, как настоящий человек сошел с ума; или о корне, который съела одна красавица, чтобы поговорить с умершим любовником; или о больном ребенке, который покинул свое тело и полетел к умирающему отцу, чтобы прошептать старику на ухо молитву… Я видела все это и многое другое. Качайте головой, говорите о науке, если вам угодно. Пятьдесят лет назад вашу науку назвали бы колдовством. Видите, он поднимается, беспокойный прилив перемен. Нас несут его темные загадочные воды. Прилив возвращает мертвых, нужно только верить и ждать. Нам обеим нужно только чуточку времени. Мне – чтобы подвести ее ближе. Марте – чтобы стать сильнее.
Мы ждали.
34
Странно, как умеет складываться время, точно льняные простыни в шкафу, приближая прошлое к настоящему так, что события соприкасаются, даже пересекаются. Когда я возвращался с Крук-стрит на Кромвель-сквер, на меня вдруг нахлынули воспоминания – яркие, с трудом верилось, что я так давно выкинул все это из головы. Будто рыжеволосая девушка разбудила спящую часть моего разума и освободила монстров прошлого.
Горькое мое возбуждение подстегивали призрачные видения проклятия: вину я мог терпеть – она была знакома, как линии на моих ладонях, – но не только вину я испытывал. Еще бесовскую, жестокую радость. Я впервые наслаждался своей виной, бесстыдно выставляя себя, как грошовая шлюха, пред суровым образом отца в моей душе. В бледном свете убывающей луны бежал я, и горячий уголек извращенной радости жег мое нутро. В тишине я кощунственно выкрикивал ее имя:
– Марта!
Казалось, я еще чувствую ее прикосновения на коже, ее запах стоял в ноздрях, запах тайны и дьявольского наслаждения… Я смеялся без причины, как сумасшедший, – рассудок ускользал от меня, как стыдливая девственница, скрывающая лицо под вуалью.
И я вспомнил.
Мое первое причастие, всего четыре недели назад я совершил тайный, постыдный акт в комнате матери… Лето растаяло в гниющую, переспелую осень: толстые коричневые осы предательски вились вокруг яблонь, и даже в воздухе висело желтоватое марево, а тошнотворный сладковатый запах напоминал о ливнях после сбора урожая и плодах, оставленных гнить на ветвях.
В тот день причастие должны были принимать шестеро: четыре мальчика и две девочки. Мы шествовали от деревни к церкви, а за нами, распевая гимны, следовал хор. Родители со свечами в руках замыкали процессию. Это был торжественный день для моего отца – хотя мама и не пошла, она не любила жару, – и я понимал, что не стоит жаловаться. Но меня воротило от белого одеяния, так похожего на девчачью ночную рубашку, и еще этот стихарь поверх… Я ненавидел масло для волос, которым нянька намазала мне голову, у него был перезрелый сладкий запах гнилых яблок, и я боялся, что жирные осы будут неслышно кружить над моей головой. День стоял жаркий, я чувствовал, как пот капает с волос и лица на стихарь, течет, покалывая подмышки, живот, пах. Я пытался не обращать на это внимания, слушать приторное фальшивое пение мальчиков-хористов (мой собственный голос сломался всего неделю назад, хор теперь не для меня) и низкий суровый голос отца. Я старался не забывать, что сегодня у меня особенный день, сегодня я стану полноправным членом общины, и в следующее воскресенье, когда взрослые поднимутся для причастия, чтобы отпить вина из украшенного камнями потира, и протянут губы к таинственным белым кусочкам Тела Христова, я буду одним из них – я отведаю крови и плоти Спасителя.
И вдруг меня пробрала дрожь. Я читал о пресуществлении в отцовских книгах, о чуде Крови и Плоти. Но лишь теперь я осознал жуткий смысл этих слов. Что произойдет, когда я откушу от тонкой белой вафли и почувствую, как во рту она превращается в сырую плоть? Станет ли вино густой кровью, когда я поднесу кубок к губам? И если да, как же не упасть в обморок на ступенях алтаря?
Кошмарное видение посетило меня: белый, как труп, я, омерзительно булькая, разбрызгиваю вокруг кровь и рвоту, а прихожане смотрят в ужасе и изумлении, и отец стоит в безмолвном потрясении, держа в руке блюдо с вафлями.
Я едва не потерял сознание. Может, меня наказывают, подумал я в отчаянии. Мне казалось, никто не видел меня в спальне матери. Я не признался в этом – не мог признаться в этом отцу, даже на исповеди, – и в своей греховной глупости я надеялся, что избежал наказания. Но Бог все это время был здесь, Бог все видел и теперь собирался заставить меня выпить кровь, и я знал, что упаду в обморок, в настоящий обморок, я уже чувствовал скользкую каплю крови в гло́тке, а если я оскверню Тело Христово, то буду проклят на веки вечные…
С неимоверным трудом подавил я ужас. Я должен идти дальше. Я должен пройти обряд. Иначе отец узнает, что́ я совершил, мне придется ему рассказать – и мысль о том, что́ он тогда со мной сделает, выдернула меня из оцепенения и заставила припустить к церкви чуть ли не бегом. Это не кровь, яростно говорил я себе, просто дешевое вино. И не мертвая плоть с какого-то старого распятого трупа. Это просто вафли, вафли, потому что хлеб слишком быстро черствеет. Я знал, что отец хранит их в шкатулке в особой ризнице. Я поднял глаза и увидел утробу церкви, готовую поглотить нас шестерых, одетых во все белое, как шесть белых вафель, и сдержал богохульный порыв захихикать. Мысленно я кривлялся:
