24 марта
Теперь у нас осталось только два корабля.
Признаюсь, это меня не очень удивило. Прошлой ночью сбежали «Ясон», «Саутгемптон» и «Звезда». Паркер, Норт и сэр Джон Ферн дезертировали вместе со своими солдатами и моряками.
Рядом с «Судьбой» у Сент-Киттса остался только «Храбрец».
«Храбрец» — лондонский фрегат водоизмещением 160 тонн с семнадцатью орудийными стволами. Штурманом на нем Томас Пай, а капитаном — мой верный друг Сэмюэл Кинг.
Среди моих людей прошел слух, что Паркер, Норт и Ферн не собираются присоединяться к тем, кто бежал раньше. Говорят, что участи пиратов они предпочли возвращение домой. Может, домой, а может, и нет. Они решили ослушаться своего адмирала и пуститься в плавание по морям на свой страх и риск. Значит, они ничем не лучше мятежников.
25 марта
Мы отплыли от Сент-Киттса в шесть часов утра; вокруг носились белые птицы, небо было ясным, море — гладким как свежевыкошенная лужайка, в меру сильный юго-восточный ветер надувал паруса,
Я отдал индейцу каюту Уота. Она пустовала, и раз уж он отказался жить в каюте Кеймиса, другого выхода не было. Он воспринял такую честь не без удовольствия и сейчас отдыхает в своем новом обиталище. Теперь я по крайней мере спокоен, что среди ночи он не свалится за борт со своего самодельного ложа на бушприте.
Я так и не знаю, почему индеец не спал в каюте Кеймиса. Подозреваю, что не в последнюю очередь это связано с самоубийством прежнего хозяина каюты, о котором он знает. Так или иначе за весь день он не сказал ни слова: все время был чем-то озабочен, то молча замрет на палубе, наблюдая, как мы ставим паруса, то пойдет на корму поглядеть на «Храбреца», идущего за нами в кильватере, но чаще всего стоит на баке, пристально вглядываясь в расстилающееся перед нами море.
Подули южные и юго-западные ветры. Сегодня мы прошли еще девяносто миль, обойдя стороной испанский остров Порто-Рико, который Колумб окрестил Сан-Хуаном, а индейцы называют Боринвеном. Вчера я видел радугу в водяном смерче. Пугающее зрелище, но очень красивое. Радуга растаяла. Смерч остался. Когда я впервые его заметил, он был в полутора милях от корабля прямо по курсу. Затем он понесся по дуге и приблизился до полумили к нашему левому борту. Я не мог оторвать от него глаз. Если бы мы столкнулись с этим огромным смерчем, то, боюсь, шансов остаться в живых у нас было бы немного. «Храбрецу» удавалось держаться прямо за нашей кормой. Почти пятнадцать минут, пока в сгущающихся сумерках я не потерял его из виду, вертящийся столб воды все вкручивался в низкую черную тучу.
Как я уже говорил, со времени нашего отплытия из гавани Сент-Киттса индеец держится замкнуто и настороженно.
Сначала я объяснял его настроение неуверенностью, которую, вполне понятно, чувствует человек, впервые оказавшийся среди безбрежных водных просторов. Но все мои попытки подбодрить и успокоить его он встречал совершенно равнодушно.
Большую часть дня он стоит, облокотившись на фальшборт, и смотрит на море в каком-то сосредоточенном забытьи; кожа его лица, рук и ног мало чем отличается от темной корабельной древесины. Ночь он проводит в каюте Уота.
Обрати внимание, я не написал «спит». Все время он находится в каком-то странном состоянии — между бодрствованием и сном. Вчера весь день я мучился морской болезнью. Видимо, виной всему сильнейший ветер. Корабль то задирает нос, то взбрыкивает кормой и зарывается в волну.
Должен, однако, заметить, что индеец оказал мне немалую услугу. Сегодня на рассвете он пришел ко мне в каюту с новой порцией листьев коки.
— Ешь, — сказал он.
Есть коку мне не хотелось, но он настоял.
А теперь вижу, что средство подействовало.
Кока. Я снова расспрашивал о ней индейца. Это, пожалуй, единственный предмет, о котором он охотно говорит, хотя сказанное им подчас непостижимо.
— Как ты догадался, что лист излечит меня от морской болезни? — спросил я, ведь он никогда прежде не видел моря.
Индеец пожал плечами. (До чего же мне осточертело это пожимание плечами! Он будто отметает все, что бы я ни сказал...)
— Лист лечит многие болезни и заставляет голову понять то, что знает сердце.
— Кока, — не унимался я. — Слово «кока». Что оно значит?
— Дерево.
В тоне, каким он произнес это слово, послышалось что-то благоговейное. ,
— Какое дерево? — спросил я. — Древо Познания? Древо Жизни?
Индеец покачал головой.
Он сказал мне, что кока — священное дерево чибчей. Священным его считали и инки.
Я переспросил его несколько раз, что он имеет в виду, но он не мог или не хотел объяснить. Создается впечатление, что я приблизился к какой-то тайне, чему-то необъяснимому вне собственного замкнутого смысла, к точке, в которой его мир и мой взаимоисключают друг друга. Однако кое-что из его рассказа я все-таки понял: хотя его племя почитает дерево кока, оно ему не поклоняется. Коку приносят в жертву солнцу, сжигают в честь идолов, ею окуривают жертвенники. Места, где растёт кока, почитаются ими как святилища. Листья ее очищают кровь и омывают душу. И все же, говорит индеец, кока прежде всего еда, и если листья есть регулярно, то человек не испытывает потребности ни в какой другой пище. Он утверждает, что, питаясь только листьями, человек может идти без сна много дней подряд. Кока обостряет ум и придает телу силы. Он снова вспомнил, как бежал за лошадью Паломеке. Листья кожи, говорит индеец, спасли ему жизнь.
От себя скажу, что это лекарство вылечило меня от проклятой морской болезни. А если вдуматься, то, видимо, и помогло мне преодолеть мучительное состояние нерешительности, владевшее мной все время, пока мы стояли на якоре в бухте Невиса. Из чего я заключаю, что кока — просто добротный эликсир, ничего волшебного в ней нет, но человеческую выносливость она повышает. И помогает утвердиться в том, что уже решено.
13 апреля
В полночь 8 апреля, пять дней назад, все паруса сникли так неожиданно, словно гигант, надувавший их, скоропостижно испустил дух. Мой флаг свисал с грот-мачты длинной мокрой тряпкой. Как я сам убедился, свеча, вынесенная на полуют, горела совершенно ровным пламенем.
Приказав убрать все паруса, я спустился в каюту. Спать не мог. Меня охватило грозное предчувствие надвигающейся беды.
Опасения подтвердились. Шторм налетел незадолго до рассвета.
Мне не с чем сравнить неистовую силу первого удара. Выйдя из каюты, я почувствовал, что корабль дрожит всем своим существом. В следующий миг под оглушительный раскат грома рассвирепевший океан вздыбился у правого борта и обрушил на нас зеленую башню воды: ревущим вспененным валом матросов сбивало с ног, смывало в трюм или за борт.
Моя «Судьба» крутилась как пробка в кипящем котле. Вопли, крики и стоны друг друга мы не слышали, слова уносило ураганом, как только они срывались с губ.
И тут нас ударила, вторая волна — она накрыла корабль до грот-реев. От удара я потерял сознание, а очнувшись, обнаружил, что меня отнесло на корму, где и зажало между рулем и ахтерштевнем. Я с трудом поднялся на ноги. Нёбо распарывали зигзаги молний.
В этот момент я увидел индейца.
Первой моей мыслью было, что бедняга рехнулся. Высоко вверху он привязывал себя веревкой к грот-мачте.
Нас бросило с гребня волны в кипящий водоворот. Грохот грома, визг талей, треск лопающихся канатов. Предрассветную мглу снова прорезала вспышка молнии. Я увидел, что фигура на мачте — не видение. Это был Кристобаль Гуаякунда. Его лицо исказилось от крика, услышать который было, конечно, невозможно. Вот он взмахнул правой рукой, тыча куда-то пальцем. Он показывал мне за спину, в мире, за корму корабля.
Налетела третья волна, не столь страшная, как предыдущие. «Судьба» нырнула, накренилась, но через минуту, оправившись от удара, выровнялась. Я почувствовал, что по лицу льются струйки дождя. Этот добрый знак я приветствовал криком. Какое-то чутье подсказало мне, что свирепая ярость первых двух ударов не повторится и что дождь полил не зря.
Как бы подтверждая мои ожидания, гром пророкотал уже справа, молнии исчезли, а волны били в борт уже не с такой исполинской силой, как раньше. Нет, шторм не стих, шквал выл в канатах и вантах, как черт в аду, но корабль держался на волнах, потрепанный, но не сдавшийся, не сломленный, может быть, и вовсе неистребимый.
Дождь хлестал по лицу, а я благодарил бога. Эти падавшие с неба большие капли были для меня слаще любого вина. Над горизонтом показалось солнце. Желтое и мутное, едва видное за черными тучами, но солнце!
Вспомнив об индейце, я взглянул наверх. Он все еще висел на мачте. Когда я разглядел его фигуру в тусклой пелене дождя, он снова показал рукой куда-то мне за спину. Он что-то кричал. Ветер уносил звук его голоса прочь. Как только шквал на мгновение ослабел, он закричал снова. На сей раз я услышал его.
