восвояси со своими дружками.
Теми, что остались.
Брона так и не нашли после того случая…
Земля, разведенная Йоном надвое, сошлась, будто никогда не разверзалась. Каждый раз, проходя мимо сарая по «тому» месту, Лили с силой давила ступнями пыль и тихо злорадствовала, что хоть один враг, желавший ей мучений и боли, теперь бездыханен, расплющен и пожран голодной землей.
Хоть какое-то удовлетворение…
Про Йона она старалась не думать. Его вмиг потускневшие глаза и стальной ошейник, продавливающий кожу на горле до алых рубцов, не оставляли надежд на легкий исход.
— Я попробую тебе помочь, если сама тут не окочурюсь, — бубнила Лили себе под нос, выгребая навоз из козлятника. — Мне нужно стать сильнее, понимаешь, Йон? Ты только не помри там в своем Эводеоне. Выживи, слышишь? Постарайся, даже если будут пытать. Надеюсь, у тебя все не совсем плохо. У меня вот дела пошли в гору. От меня Март отказался — уже, считай, победа!
Разговаривать с воображаемым Йоном было легко и нестрашно, он ведь не отвечал и «произносил» только те слова, которые Лили сама вкладывала ему в уста. Будь все иначе, его голос, как голос Ильзы, звучал бы бесконтрольно в голове…
Тогда бы все было плохо.
Потому что живые в мозги без спроса не залезают!
Это удел мертвецов.
«В общем, держись там, Йон».
— Эй, рыжая! Дашь мне сегодня ночью? Вот тебе подарочек в оплату — меха на воротник!
Через забор перелетело что-то лохматое и окровавленное, шлепнулось к ногам Лили. Это была отрубленная лисья голова, и сразу стало ясно, от кого «подарок».
Вредный Турм, племянник Креда-охотника, обычно развлекался подобным образом. Он находил сии дикие забавы остроумными и смешными.
— Ну так что, рыжая, дашь?
Над забором возникло ехидное лицо. Маленькие, как у борова, глазки сально блеснули.
— Пошел ты… — Лили обругала его самыми грубыми словами и, размахнувшись, швырнула в негодника полную лопату навоза.
На шум вышла матушка. Турм, завывая на всю улицу, быстро убежал восвояси.
— У-у-у-у, сука, ведьма! — разнеслось над Неркой и эхом укатилось за лес.
— Что ты опять устроила? — прозвучал строгий вопрос.
— Турм, придурок… — выдохнула Лили свирепо.
— Ты сама виновата! Привыкай, — не поддержала дочку мать. — Это все из-за твоей дурной славы. Ты теперь для вех окрестных парней гулящая, недосмотренная девка, с которой можно вот так… Мой позор… Убери это сейчас же!
Она брезгливо пнула лисью голову и ушла обратно в дом.
Лили осталась во дворе одна. Она присела подле Турмова «подарка» и с пониманием заглянула в снулые, подернутые белой пленкой, глаза. Пробурчала тоскливо:
— Обе мы с тобой рыжие и несчастные.
«Сумус руфус… Сумус мизерия…» — сквозняком пронеслось в голове.
— Эй? Ты говоришь со мной? — встрепенулась Лили.
«Сумус симилус».
В памяти сами собой возникли буквы и слова из тех самых, заветных магических книг. Тот язык! Лили узнала… Она все поняла: «Мы рыжие. Мы несчастные. Мы одинаковые».
«Ми номен эст Фур-фур»…
Лили прижала драгоценную голову к груди и бегом бросилась в сарай. Закрылась изнутри, села в углу, привалившись спиной к перегородке.
— Ну, привет, — прошептала восторженно. — А меня зовут Лили. Что ты такое, а?
Лисья голова резко дернулась, раскрыла окровавленную пасть, полную тонких, как иглы зубов, и громко пролаяла:
— Вис! Вис! Вис!
— Т-с-с-с! — Лили встревожено прижала палец к губам. — Не шуми, нас услышат.
— Т-с-с-с! — послушно повторила за ней лисья голова, и тут же потребовала. — Регус вербум! Регус вербум… Вис! Вис! Вис…
Лили вся сжалась от этого громогласного «вис-виса», а потом до нее дошло, что странная голова не просто тявкает. «Вис» — на терском будет «сила». А «регус вербум»? Какое-то слово…
Вспомнила! Королевское слово!
И снова воздух затопило душераздирающее:
— Вис! Вис! Вис!
— Я не знаю нужного слова! Не знаю… — чуть не плача взмолилась Лили.
Голова сжалилась над ней, посмотрела понимающе белесыми глазами и посоветовала:
— Мементо.
Вспоминай.
Лили послушалась, принялась вспоминать все, что было написано в тайных книгах. Но там было слишком много разных слов, странных и непонятных. Как тут поймешь, какое нужное?
Услышав недовольный зов матери, она сдалась.
— Не могу вспомнить. — Взяла голову, положила в старую корзину и спрятала под хлам, предупредив: — Жди меня тут, не шуми только.
***
Мать ждала за столом. Сидела, неподвижная, как мраморная колонна, и такая же белая. Справа от нее стояла на вязаной салфетке полная отцова тарелка. Судя по тому, что пар от каши не шел, стояла давно. От потускневшей, застывшей бледным льдом лужицы растаявшего масла веяло безжизненностью и запустением.
«Никто из этой тарелки есть не будет», — пронеслось в Лилиной голове.
Она поняла: что-то недоброе грядет.
— Сядь, — приказала мать.
Лили осторожно опустилась на деревянную скамью.
Напряжение нарастало уже неделю как. Эта неделя, длинная, словно целый год, все тянулась и тянулась вереницей пасмурных дней и холодных ночей.
Все это время Лили перебирала в памяти слова. Она полностью отключилась от реальной жизни, обледенела, перестала слышать и воспринимать угрозы, укоры, упреки и оскорбления. Перетекала по двору, как тень.
От дома к сараю.
От сарая к дому.
Лисья голова, Фур-фур, сама собой освободилась из плетеного плена и в одну беспросветную ночь приросла к балке под потолком. Лили пришла утром, стала искать, расстроилась, обнаружив пустую корзину.
Обрадовалась, выдохнула облегченно, услышав над головой требовательное:
— Вис! Вис! Вис! Мементо…
Теперь Фур-фур выглядела иначе.
Из густой, склеенной засохшей кровью шерстки вытянулись длинные белые то ли корни, то ли щупы, оплели балку, разрослись под потолком и ушли под стреху. А из покатого лисьего лба торчали теперь, пробивая череп, два маленьких оленьих рожка в белом бархате. Когда Лили долго смотрела на них, между острыми вторыми отростками начинала проскакивать бледная искорка…
Эта искорка так и стояла перед глазами.
— В общем… — Мать оторвала от размышлений. — Дела наши плохи…
— Плохи? — переспросила Лили, удивляясь, неужто прежде они были так уж хороши?
— Да. И не перебивай! — Жена Лота громко подвинула колченогий табурет и грузно села на него. — Твой отец и мой муж от нас ушел. Отказался.
— Как это? — очнулась Лили, не веря услышанному, помотала головой.
— А вот так. Сказал, уедет к брату на запад, расторгнет у священника наш брак и возьмет новую жену. Не хочет он больше жить в позоре…
Лили молчала, всей кожей ощущая материнскую горечь и обиду. И злоба брала от этого. Что же выходит? Быть хорошей дочерью, значит, непременно измучить себя? Отдаться в лапы ненавистному человеку? Дать сломать свою жизнь? Сжечь себя, как полено, в очаге, чтобы
