другим стало чуточку теплее…
Несправедливо.
И ничего в душе не осталось, кроме боли и гнева. Кроме лютой, раздирающей внутренности тоски. Как жить в мире, где все твои мечты топчут орды безжалостных ног? Где каждый норовит взять тебя за шиворот и водворить на «место»? Где каждый знает, как тебе надо жить, считая, что боль и страдания тобой заслужены и пойдут лишь на пользу…
И Лили сказала, как есть:
— Значит, отец предал нас. Предал и бросил.
— Что ты несешь! — Мать бросилась коршуном, отвесила дочери звонкую пощечину.
— Так и есть! — завопила Лили и, роняя скамью, ринулась к двери. — Он нас бросил, потому что мы, видите ли, негодные! Потому что я негодная! Да, мама? Потому что я порченая, так?
Она не стала дожидаться ответа. Задохнувшись рыданиями, вылетела из двери и помчалась через Нерку к реке. По пути на нее налетела дородная высоченная Фая, дочь мельника, свела над переносицей густые брови, мощно толкнула в грудь.
— А ну стой!
От толчка Лили не удержала равновесие и плюхнулась задом в пыль. Хотела подняться, но Фая присела напротив и сунула под нос здоровенный кулак.
Лили фыркнула на нее, как загнанная в угол кошка:
— Ты чего?
С Фаей они никогда прежде особо не дружили. Интересы были разные.
— Вот задам тебе сейчас!
— За что это?
— За жениха моего, за Турма. Слух дошел, что он к тебе с подарком приходил и в любви объяснялся?
— Чего? — Лили сердито шмыгнула носом. — Он башкой лисьей в меня кинулся и обзывался.
— Говорят, он тебя на сеновал звал, — не слушала мельникова дочь. — Говорят, ты, ведьма похотливая, чужих парней соблазняешь, добрым людям свадьбы расстраиваешь! Вот я тебе…
Она замахнулась, но Лили, осмелев, столкнула в сторону ее занесенную руку, после чего поднялась на ноги и начала отряхивать с юбки пыль.
— Вот что, значит, говорят? — процедила холодно сквозь зубы. — А еще я что делаю? Младенцев ем?
— Парней отбиваешь, — стояла на своем упертая Фая. — Турм мой вот…
Ее золотые волосы выбились из-под платка, залихватски съехавшего на сторону. Пышная грудь тяжело вздымалась под свободной рубахой.
— Даром мне твой Турм не нужен, ясно?
Лили собралась закончить разговор и уйти — неважно куда, — но Фая впилась в рукав, повисла на руке тяжелым якорем.
— Ну зачем ты его соблазнила? Дался он тебе? Все равно ж на порченой не женится. А у нас-то любовь…
— Любо-о-овь, — передразнила «соперницу» Лили. — Отчего ты у самого жениха не спросишь, зачем он к моему двору приперся? Он по своей воле пришел — не звали. Почему на меня бочку катишь, будто я у тебя телка с выпаса на цепи увожу, а не разумного, вроде, человека?
Фая грозно сверкнула темными очами да призадумалась. Потом спросила осторожно:
— С него спросить, думаешь?
— Думаю, — фыркнула Лили.
— А ты, пожалуй, права, — пробормотала мельникова дочка и, бросив Лилин рукав, понуро побрела прочь. Отдалившись шагов на десять, она развернулась и кинула через плечо: — Мне тебя жалко, правда. Ты прости, что я наслушалась всяких и вот…
— Угу.
Лили снова шмыгнула носом. На этот раз спрятать слезы не получилось — они забили ноздри и лоб, прошили тупой болью одеревеневшую голову. И все же на губах мелькнула слабая улыбка.
Хоть кому-то жалко.
Мир, как говорится, не без добрых людей.
Глава 20. Брось свой камень
В повозке было душно, трясло. За окнами висели тяжелые сумерки, клубилась взбитая копытами животных пыль.
Полукровки ехали молча, будто воды в рот набрали. После последнего происшествия никому не хотелось вести беседы.
Валари сидел в самом дальнем углу, прислонившись спиной к туго натянутому тенту. Глаза его были плотно сомкнуты, руки перекрещены на груди, как у покойника. При этом он весь подобрался, сжался взведенной пружиной. Мысли лихорадочно бились в его голове, раз за разом откидывали назад, в заповедный волчий лес, к окровавленному телу у ручья.
Никадо, ну, что же ты так?
Почему ты?
За толстой тканевой стенкой звонко пропели подковы скакуна-чистокровки. Валари, не поднимая век, вскинулся на звук и безошибочно определил — мимо проехал Хати-Йоремуне. Аллюр его лошади особый, как именной вензель, оставленный заученным росчерком пера. У него узнаваемое звучание и неповторимый темп.
Валари стиснул в кулаке длинный ворс медвежьей шкуры, укрывающей пол повозки.
«Йоремуне… Все ты…»
Незаменимое качество вожака стаи — точно определять истинного врага…
— Где это место? Ты запомнил? — Послышалась возня, потом грубый удар локтя прилетел в ребра. — Командир, не время спать.
Рядом свирепо засопел Хэйя.
— Наверное, больше не командир, — отозвался Валари. — Во тьму таких командиров, что теряют своих товарищей.
— Да не вини ты себя, — подал голос Роггу. — Ты ни при чем…
— Возможно, — отрезал Валари, закрывая тему. Что толку лить слезы и заниматься самобичеванием? О другом надо думать. О живых, не о мертвых. — А место, где живет проклятый Амаро, я хорошо запомнил, Хэйя. Однажды мы вернемся туда. Вместе.
— И отомстим, — прорычал слепой.
Валари устало кивнул, открыл наконец глаза, проводил взглядом светлый силуэт за окном, прорезанным в ткани меж ребрами тента.
Повторил:
— Однажды.
***
В Эводеоне им покоя не дали, так как там был Йон, и с ним нужно было что-то решать.
Йоремуне, вымотанный и оттого безразличный ко всему, на вопрос Офу, что делать с непокорным беглецом, лишь отмахнулся:
— Сам думай.
Офу позвал Скайскифа, приказал в том же духе, что и главный:
— В общем, накажи его как-нибудь, чтобы остальным неповадно было.
— Хорошо, господин. Просто замечательно!
Заметив полубезумную, кровожадную ухмылку Скайскифа, Офу резво передумал:
— Нет. Постой! Ты там что-нибудь реши, но наказывают пусть сами полукровки.
— Ла-а-адно, — в голосе Скайскифа отчетливо прозвучало разочарование.
Но разочаровывался он недолго. Спустя полчаса пытливых раздумий хенке вновь расплылся в довольной улыбке. Да! Точно! Так он и сделает, и уж никто не сможет обвинить его в неповиновении…
Он специально протянул пару дней, чтобы ученики немного успокоились и потеряли бдительность. На третий день, желая создать иллюзию благополучного исхода, безо всяких объяснений выпустил к ним Йона.
Появление провинившегося ученика произвело настоящий фурор. Полукровки радовались, наивно думая, что заточение в подземелье само по себе явилось для их товарища наказанием.
Как бы не так!
***
Йон появился во время завтрака, и его было трудно узнать.
Худой. Глаза впали в череп.
Грязный. Одежда, вроде, новая, стираная, но смрад сырого, промозглого подземелья впитался даже в кожу. Оставил в прожилках серый осадок. Ноги не держат крепко — походка какая-то шаткая, будто
