отдавали даже высокородные тиа и тио.
Мысли снова съехали на происшествие с овдо, и пастух мрачно пожался — ему было неловко-стыдно за свое поведение. Надо же было так сорваться, да на людей, да на людях. Чудо, что его там же не прибрали вердо, ибо было за что, по правде говоря.
Но пройти мимо овдо, несправедливо мучаемых теми же беззащитными людьми, он не смог бы.
Юга изучил принесенную бутыль, кивнул.
Взглядом отослав услужника, собственноручно наполнил две странного вида кружки («бокалы», вспомнил пастух).
— Давай. За нас и нашу новую жизнь — где каждый сам по себе.
Сдвинули бокалы. Выпь чуть смочил губы и отставил посудинку.
— Объясни.
Юга одним махом прикончил «мурано» до дна. Плеснул еще. Пьянел он медленно, от зелья делаясь лишь веселее и бессердечнее.
— Что объяснять? — сказал нарочито весело, рассматривая стекло на свет — здесь огня не жалели. — Тебе прямая дорога под руку султаны. А меня один тио хороший давно к себе зовет, в соседний Городец.
— Ага, — сказал Выпь, осторожно крутя ножку бокала мозолистыми пальцами.
На них двоих посматривали с нескрываемым, припудренным любопытством. Что делали здесь эти двое, ошеломительно красивый смуглый парень и сутулый, долговязый, неулыбчивый его спутник? Выпь и сам не отказался бы узнать.
— Ну, сам подумай, как редкостно тебе повезло? Ты тут, почитай, один на весь Городец такой, с горловым пением, пользуйся шансом! Я тоже вот своим пользуюсь, ай, как пользуюсь! Вердо тебя не взять, стана-то нет больше, жалобы слать некому, регном у тебя в порядке. Гаер припрется, так шли смело лесом, за работу негожую, да и не посмеет он к подручному султаны соваться, жизнь дороже. Дарцы вам оставлю, мелочи твоей на билет за Море. И не спорь, мне их заработать проще, чем тебе. А человек он хороший, к слову, щедрый, без изломов, да и я могу быть смирным… Недолго, но какое до будущего дело? О, ну что ты смотришь, почему ты так смотришь?!
Выпь не отвернулся. Быстро, но плавно — Юга только и успел ошалело мигнуть — коснулся ладонью его лба.
— Ты заболел. Горячий.
— Конечно, горячий, иначе на кой ляд я тиа Плюм-Бум сдался?! И почему с тобой нельзя управиться, как с остальными?! — сердито заглотил остатки «Мурано» и, хлопнув на стол дарцы, резко поднялся и двинулся к выходу.
Выпь проводил его взглядом, сжал бокал так, что стекло хрустнуло и сломалось. Как что-то в нем самом.
— Еще чего-нибудь желаете, тио? — к плечу пастуха склонился внимательный услужник, протянул полотенце.
— Я не тио, — устало потер лоб Выпь, — и я ничего больше не желаю.
Глава 9
Юга он нашел почему-то без труда, в черной кишке почти не освещенной, побочной, улицы. Гуляющие здесь не праздновали, от безлюдья даже уши заложило.
Выпь, хоть и не пил, чувствовал странную дурноту, пустившую корни откуда-то из грудного сплетения. Покалывало, поламывало виски, болело горло — раз он чувствовал подобное, когда в особо тяжкий перегон сильно застыл.
Облюдок ждал, прижавшись спиной к боку мертвого Дома, бездумно пялился в застывший, черный Полог.
— Ты точно решил? — спросил пастух хрипловато, пряча руки в карманы.
— Ага, — откликнулся Юга, терзая бусы, — это лучший исход, и ты сам это поймешь, если вдруг дашь себе труд подумать.
— Ты же не человек. Так же, как я и Серебрянка. Нам должно вместе держаться.
— Я никому не должен, ясно? Ни матери, ни вердо, ни рыжему, ни кому бы то ни было из людей! Я свободен.
— От себя даже?
— Не умничай! — крикнул подменыш.
Выпь провел ладонью по холодному, липковатому боку Дома и спокойно сказал:
— Уходи. Скажи только — почему так внезапно?
Юга помолчал, открыл рот, снова закрыл.
Лицо его ожесточилось, и заговорил он резко, отрывисто, наотмашь:
— Не хотел говорить, но коли настаиваешь…Ты — пастух. Тебе одна дорога — в дрессировщики, в охрану. Мне — другая. Я с тобой не могу больше. Уж прости, мне моя жизнь еще пригодится.
— Ага, — сказал Выпь. Хорошо, что Юга едва ли видел его лицо, — ясно.
— И все?
— Ты сам сказал.
Выпь развернулся — номер на уход был бесславно потерян — но Юга, дернувшись, поймал его за локоть.
— Стой. Погоди. Я вовсе не…
Толкнул в стену — неожиданно сильный.
…и отпрянул, и попятился, захлебываясь болезненным шипением, с лицом, искаженным гримасой жестокого, удивленного отвращения.
Выпь медленно, потрясенно поднял взгляд — и узнал.
Понимание всплыло изнутри, вытопилось из костей. Вылущилось из памяти крови.
— Третий, — вспомнил Выпь.
— Второй, — свистящим шепотом подхватил Юга, не спуская с пастуха ополоумевшего, проваливающего взгляда.
Выпь опустил веки.
Второй со свистом втянул воздух — и оскалился на выдохе.
Третий был слабее. Неактивной стадии, хрупкий, словно человек.
Откуда только взялся?
— Нет, нет, не надо! — черноволосый попытался извернуться, а когда понял, что от Второго не сбежать, попробовал защищаться.
Вторые всегда были крупнее, сильнее — даже этот, молодой, даже без плетчатого голоса, под которым иные погибали.
Сломал ему — с влажным треском — руки в запястьях. Третий не мог кричать от боли, горло залеплял густой, плотный ужас близкой, неотвратимой, отвратительной смерти.
Схлопнулась реберная клеть.
Тонкие кости.
Детеныш. Их надо давить в этой поре, пока они мягкие, с короткими волосами, неразвитым шерлом. Не умеющие танцевать. Второй помнил, на что способны взрослые особи.
Странно только, что этот оказался одиночкой — не иначе, отбился.
Тем лучше.
Второй отбросил обмякшее тело, сосредоточенно вытер ладони о жесткую ткань штанов. Что за странный материал? Почему он без шлема? И почему детеныш Третьих — не в форме их рода, смоляных доспехах, не в черном, глухом под горло ангобе, обязанном защищать владельца?
Выпь вздохнул и открыл глаза.
— Юга? — кажется, это было единственное, что он мог сказать.
Единственное, что он мог думать.
— Юга?! — зрение сбоило, в тумане плясали двоящиеся уличные огни, уши забивал глухой стук крови.
Крови.
Схватывающейся на руках, черной каймой засыхающей под ногтями. Скобой стискивающей виски.
Это сделал он.
— Юга…
Несмело взял за плечо, потянул, оборачивая. Прянул назад.
Облюдок ненамного пережил свою названую мать.
Выпь не мог представить, как можно сотворить подобное — голой силой, без всяких подручных средств. Раздавить, смять, изломать, своей волей превратить что-то красивое, живое — в перемолотое нечто.
Протянул руку (закрыть чудом сохранившиеся глаза, коснуться вдруг уцелевших, слишком зеленых бус) — и мигом отдернул, отскочил, когда влажно, тяжело завозились напитые кровью волосы. Заизвивались, заволновались, вытянулись, как живые, окутывая тело блестящим коконом.
Выпь молча стоял, с места
