Суаиб, тоже поднявшийся с места, отвел глаза в сторону и неуверенно произнес:
— Человек восемь или десять…
— Говоришь неправду перед лицом имама, — оборвал его Шамиль. — Не лги, Суаиб, и помни, что у нас божий суд вершится на острие шашки.
Суаиб вспыхнул, хотел что-то возразить.
— Сколько напрасно погублено правоверных душ в эту ночь, Суаиб? — тихо, но так выразительно спросил Гази-Магомед, что чеченцу стало не по себе.
— Девятнадцать, имам, и еще семь ранено. Я велел отослать их в…
— Кроме того, Суаиб, русские сейчас по всей линии встревожились и ожидают нас.
Гази-Магомед вплотную подошел к нему.
— Чего ты заслужил, Суаиб, подведя наше святое дело и мюридов, сражавшихся за него?
Суаиб низко опустил голову. В сакле было тихо, и лишь издалека редко-редко доносились выстрелы.
— Всего, что ты скажешь, имам. Я виноват, накажи меня, как знаешь…
— Передай свой отряд Ташову-хаджи, прикажи людям слушаться его беспрекословно, а сам, — Гази-Магомед твердым взглядом смотрел на Суаиба, — без кинжала и папахи двое суток молись аллаху за души мюридов, погубленных тобой, затем вернись в отряд и своей шашкой, обагренной русской и своей кровью, смой грех перед аллахом и нами. Иди! — сурово закончил имам.
Двое тавлинцев вышли вместе с Суаибом из сакли. За ним вышел к чеченскому отряду и их новый командир Ташов-хаджи.
Гази-Магомед, не обращая внимания на молчавших людей, произнес молитву но убиенным мюридам. А за аулом, то смолкая, то вспыхивая, раздавалась ружейная пальба и рвались гранаты.
— Введите пленных, — наконец сказал Гази-Магомед, снова садясь за стол.
— У русских беспорядок. Из крепости бьют пушки, солдаты прячутся возле стен, боятся выйти в поле. Наши молодцы сильно побили нечестивых… — довольным голосом начал Хамид из Тилитля, командовавший передовым отрядом, атаковавшим Внезапную.
— Какие у нас потери? — остановил его Гази-Магомед.
— Еще не подсчитано, но несколько праведников, защитников истинной веры, ушли к аллаху от рук гяуров… Особенно много от пушек, провались они вместе с русскими в джехенем, — уже несколько иным тоном продолжал Хамид.
— А у них? — показывая в сторону крепости, спросил имам.
— Множество. Одних голов отрезано у убитых свиноедов двадцать две, — похвастал Хамид.
Гази-Магомед поднял брови, его лицо, и без того суровое, помрачнело.
— Кто приказал отсекать мертвым головы?
— Я, имам. Так всегда делалось в горах, — удивленно ответил Хамид.
— Осквернять убитых в бою, даже если это гяуры, дело нечестное, годное только для разбойников и трусов. Воины ислама, защитники и проповедники шариата не могут уподобиться собакам-шиитам, которые поступают так. Только иранские сарбазы рубят головы мертвым и этим оскверняют себя. Запомните все, — сказал имам, обращаясь к почтительно слушавшим его мюридам, — пророк никогда не поступал так с врагами. Он сражался с живыми, он убивал их в бою, но не осквернял трупов, не издевался над беззащитным трупом противника. Пусть это будет последний раз, братья.
Шамиль кивнул.
— Вы помните, что говорится в Несомненной книге? Когда будет конец света, все: и правоверные, и заблуждавшиеся в нечестивой вере гяуры — придут на страшный суд к аллаху. Они должны прийти туда со своими лицами, такими, какими были на земле. Убивайте своих врагов, но не лишайте их подобия человека.
Мюриды наклонили головы.
— Да будет так, имам, во славу божью.
В саклю ввели двух солдат и черноусого смуглого казака. Это были пленные. Один солдат тяжело дышал. Морщась от боли, он поддерживал левой рукой перебитую кисть правой, обмотанную кое-как рваной, в бурых пятнах крови тряпкой. Казак молча оглядывал мюридов, сосредоточенно уставившихся на русских. Второй солдат, с худым морщинистым лицом и беспокойными глазами, покорно и выжидающе, не мигая, смотрел на Гази-Магомеда.
— Спроси их, сколько в крепости войска, кто начальник, сколько пушек и знают ли они о том, что русские всюду терпят поражения от храбрых воинов ислама, — сказал Гази-Магомед, обращаясь к переводчику, одному из кумыков, до того торговавших с русскими в слободке.
— Эй, кунак, твоя моя шалтай-болтай нету. Имам говорит, почем скольки солдат-адам русскай кирепост бар, — размахивая руками для большей убедительности, начал кумык.
Солдаты непонимающе уставились на него.
— Эй, Иван-солдат, имам гово́рит, большой началник кито кирепост ест?
Солдаты тревожно, испуганными глазами смотрели на кумыка, не понимая его путаного языка.
— Не умеешь ты говорить по-русски. Видишь, они вовсе не понимают тебя, — чуть усмехнувшись, сказал Шамиль. — Кто из правоверных знает язык урусов?
Мюриды молчали, переводя взгляды с одного на другого.
— Среди жителей нашего аула есть такие, что хорошо понимают собачий язык неверных, по говорить свободно не умеет никто, — сказал старшина аула.
— Есть такие… и Бада, сын Сурхая, и Осман, сын Чопана, но они в крепости у русских, — негромко подсказал один из аульских стариков.
— Я немного знаю по-кумыкски. Говори, имам, что хочешь узнать от нас, — сказал смуглый казак, и это было так неожиданно, что все в удивлении воззрились на него.
— Откуда ты знаешь язык кумыков? — спросил Гази-Магомед.
— У меня мать кумычка, отец — казак из Кизляра, — глядя спокойно в глаза имама, ответил пленный.
— Из какого аула мать и как мусульманка стала женою уруса? — не сводя взгляда с казака, спросил Гази-Магомед.
— Мать из Казанищ, из рода бесленеевского Тахо-Омара. Отец увез ее еще девчонкой, когда русские разгромили аул, лет, наверное… Это было еще при шейхе Мансуре, имам.
— Ты бывал когда-нибудь в Казанищах?
— Бывал. И к матери тоже приезжала в Кизляр родня.
Гази-Магомед погладил усы, провел ладонью по бороде и тихо заговорил:
— Ты еще можешь стать хорошим мусульманином, казак, как и твои родные из Казанищ, а пока, — он встал, — вместе с этими неверными и жителями Андрей-аула похорони в общей яме всех русских, убитых сегодня нашими воинами, сражающимися за ислам и праведное дело. Потом возвратись сюда и будешь переводчиком столько времени, сколько укажет нам аллах. Помогите им рыть могилу для солдат. Всех обезглавленных и их головы опустить в яму, и чтобы никогда наше оружие не служило богопротивному надругательству над мертвыми. Шамиль, напиши об этом всем, кому это следует ведать, и укажи, что только язычники и отверженные аллахом фанатики-шииты, подобно иранским почитателям лжеимама Алия, занимаются таким богопротивным делом. Истинные воины не воюют с мертвыми, для них есть живой враг.
— Будет исполнено, имам!
Пленных вывели во двор.
Гази-Магомед прислушался к стрельбе, то смолкавшей, то снова нараставшей.
— Пора! — сказал он, вставая.
Поднялись и мюриды с Шамилем.
— А вы, — обращаясь к почтительно стоявшим у входа старшине и старикам аула, продолжал имам, — приготовьте своих лучших воинов, они уйдут с нами.
— Сколько человек надо, имам? — неуверенно спросил старшина.
— Аул ваш большой, но я не хочу обижать вас, хотя вы и торгуете с неверными.
Старшина покорно развел руками.
— Что поделаешь, праведник. Вы — далеко, а русские — возле. Поневоле приходится танцевать под их зурну.
Мюриды неодобрительно слушали старшину, выжидательно посматривая на имама.
— Двадцать молодцов с конями, полным припасом на три дня, с ружьями и порохом, — что-то обдумывая, продолжал Гази-Магомед. — Но пойдут они не с нами, а с чеченским отрядом Ташов-хаджи.
Стрельба возле крепости и за аулом стихла. Вдруг рядом с саклей, в которой находился имам, один за другим прозвучали два выстрела, затем дробный залп и опять одиночный ружейный выстрел.
— Что там за стрельба? — спросил Гази-Магомед.
— В сакле почтенного Махмуда засел русский… проклятая собака не сдается и не слушает никого…
— Один? — удивился имам.
— Один. Двое других убиты во дворе, а этот неверный уже целый час отбивается от наших. Убил двоих и ранил моего сына, — мрачно рассказал один из стоявших у двери андреевских кумыков.
— И вы ничего не можете сделать, чтобы покончить с этой христианской собакой? — с негодованием спросил Хамид.
— Пробовали. Он удобно засел, пули наших молодцов не попадают в него. Сейчас подожжем саклю, — сказал старшина.
— Не надо! — остановил его Гази-Магомед. — Храбрецы, презирающие смерть, — братья, если даже они поклоняются Иссе или пророку. Попробуйте взять его живым.
— Невозможно, имам. Он сидит на бочонке с порохом, который бросили при бегстве солдаты.
Гази-Магомед почесал бровь, что было признаком раздумья.
— Прекратите обстреливать солдата и позовите сюда того казака, что родился на свет от русского и кумычки.
