Конница Гази-Магомеда, рассыпавшись по равнине, блокировала все дороги и подступы к Внезапной. Ее разъезды дошли до дальних кутанов[35], но в них никого не было — ни овец, ни пастухов. Вероятно, еще с утра, заслышав пушечную стрельбу, пастухи отогнали овец в безопасное место.
Начальник конной партии, аварский мюрид Алигуль-Хусейн, был раздосадован этим. Пастухи могли сообщить русским и тем, кто якшался или вел с ними торговлю, о нападении имама на крепость. А это значило, что из Темир-Хан-Шуры или из-за Терека, со стороны казачьих станиц, в любой момент к русским могла прийти помощь. Конница рассыпалась на небольшие группы, пошла в сторону Терека, к крепости Бурной, с налету захватила укрепленный пост Аджи-Кульский и уничтожила в нем пятьдесят пять солдат, но исчезнувшие стада так и не нашла.
Только к утру следующего дня вернулись конные партии в Андрей-аул. Гази-Магомед, сдвинув брови, выслушал сообщение об исчезновении отар. Значит, местное население, так радостно встретившее его, теперь должно кормить и его четырехтысячное войско.
Каждый всадник Гази-Магомеда имел с собой питание — чуреки, сыр, кукурузные лепешки, иногда вяленое мясо — только на три дня, а в саквах двухдневный запас ячменя или овса для лошади. В дальнейшем воины должны были собственными средствами добывать пропитание для себя и фураж для коней или переходить на содержание жителей тех аулов, которые они занимали.
— Шамиль, останься здесь. Гамзат-бек вернется сюда после захвата крепости Бурау, а я, с помощью аллаха, спустя два дня, если мы не возьмем Внезапную, уйду с частью войск к Гудермесу, откуда могут идти на нас эти проклятые казаки с их нечестивым генералом, — заканчивая военный совет, сказал Гази-Магомед.
Ночью конная колонна в девятьсот человек ушла из-под стен Внезапной к крепости Бурной, которую осадил Гамзат-бек.
Под утро пехота Гази-Магомеда произвела второй, яростный штурм Внезапной. Горели костры из остатков сараев и домишек, еще уцелевших на форштадте и в бывшей солдатской слободке. Они пылали всю ночь, и всю ночь били крепостные орудия.
Утро взошло над кумыкской равниной. Солнце выкатилось со стороны кизляро-астраханских степей и озарило горы, поляны, холмы и аулы. Но бой за крепость не стихал. Как и ночью, мюриды осыпали стены Внезапной градом пуль. Их легкое орудие обстреливало крепость, а пехота со штурмовыми лестницами лезла вперед.
Русские отбивали атаки, иногда обливали кипятком наиболее ретивых горцев, пытавшихся заложить порох под стенами крепости. Бились все — и русские, и армяне, и кумыки, связавшие свою жизнь с русскими поселениями.
Укрепление Темир-Хан-Шура, именовавшееся солдатами и офицерами городом Шура́, расположилось на кумыкской плоскости, невдалеке от резиденции шамхала. Это было самое мощное укрепление русских в Дагестане. Петровск — Дербент — Внезапная — Бурная — Низовая и, наконец, Грозная — вот основные опорные пункты русской левой, так называемой Дагестанской линии. Между ними по дорогам и на стыках торговых и стратегических путей стояли редуты, сторожевые башни, укрепления, блокгаузы. Все они носили временный характер, их строили, чтобы наблюдать за дорогами и окрестными аулами, собирать сведения у лазутчиков и своевременно сообщать обо всем в штабы расположенных по линии отрядов и, конечно, вступать в бой с противником, если горцы успевали блокировать эти посты.
Сторожевая башня «Русский штык», как ее называли в приказах, была выдвинута на полторы версты от укрепленного редута «Вельяминовское». В ней было три этажа с выходом на самый верх, где дежурил наблюдатель. Башня была каменная, с прочной деревянной дверью, построенная по типу горских боевых башен, с той лишь разницей, что была она значительно шире, просторнее. Три ее «помещения», нечто вроде простейших комнат, соединялись между собой деревянной лестницей. В первом этаже располагался солдатский наряд — человек восемь; во втором хранились порох, пули и солдатский провиант; третий занимали сигнальщик и начальник поста. На каменных плитах смотровой площадки был сложен костер из соломы, сена и хвороста, который в случае тревоги немедленно зажигал наблюдатель.
Обычно начальником башенной команды назначался ефрейтор или кто-либо из старослуживых солдат, но сегодня им был юнкер, уже дважды отлично выполнивший это нехитрое поручение.
Команда только час назад сменила солдат, которые ушли к полуроте в форпост «Вельяминовское», и радостно располагалась на двухдневную сторожевую службу.
Грубость офицеров, ругань и зуботычины фельдфебелей, постоянный «глаз» начальства, боязнь провиниться и попасть в наряд, а то и на «зеленую улицу» остались там, в укреплении. Здесь было вольготнее и проще, и эти двухсуточные посты всегда доставляли солдатам удовольствие, хотя и грозили бедой при встрече с горцами.
Юнкер, пухлощекий юноша лет двадцати, тоже был рад на время остаться самостоятельным командиром. Ему льстило и почтительно-дружеское внимание солдат, и что здесь он мог отдохнуть от бесконечных карт, проигрышей в «трынку», опостылевшей ему водки и глупых рассуждений командира роты, поручика Панкратова, кичившегося тем, что он когда-то учился в Москве.
— Господин юнкарь, чайку не желаете? Только с огня, да вот лепешек с белой муки, ох и скусные! — поднимаясь по лестнице, сказал один из солдат.
С нижней площадки пахло чем-то вкусным, доносились голоса, и юнкеру страсть как захотелось сойти вниз.
— Охотно, друг. Только что ты меня все «юнкарь» зовешь? Когда я в отдельности от роты и начальства, зовите меня просто Фомой Иванычем.
— Так кому как… Вон юнкарь господин Тимохин из пятой роты, что допрежь вас у нас был, так тот дюже серчал, когда его по имя-отчеству величали.
— Так то Тимохин, а то — я, — усаживаясь в солдатский кружок возле фыркавшего чайника, добродушно улыбнулся юнкер. — А ну, ребята, рассказывай, как дома жили, — прихлебывая пахнущий дымом чай, предложил он.
Солдаты засмеялись.
— Как жили… Да не дюже хорошо, однако сменяли б службу на Капказе на деревенскую.
— Да как мы жили? По крестьянству, как все мужики живут, — подкладывая юнкеру кусок пшеничного чурека, откликнулся пожилой солдат. — Жили в деревне, работали на барина, крепостные мы, ну, спасибо, барин наш, может, слыхали, Желваков Антон Степаныч, не из дюже лютых был, а как выпьет, так даже и вовсе добрый и веселый. Один грех за ним водился — девок да баб любил и не токмо что своих, но и чужих не пропущал. При нем еще жить можно было, а вот как его убили да приехал новый, чи его племянник, чи брат…
— Кто же его убил… на войне, что ли? Он что ж, военным был? — поинтересовался юнкер.
— Какой на войне?.. Он в городе, а деревня наша невдали от Рязани стоит. В женку одного офицера, можно сказать, влюбился. Ну, подарки стал посылать, цветы разные, еще чего следоваит, не знаю.
— Крепко, видно, врезался, — засмеялись солдаты, — ничего не стал жалеть…
— Ничего… — убежденно подтвердил рассказчик. — В долги полез, роща у него была березовая, десятин шестьсот, а то и поболе, и ту продал, для своей голубки деньги нужны были… Та-а-к… ну, а муж-то ейный, капитан, что ли, драгунский, заприметил, как наш Антон Степаныч вкруг его мадамы пляшет, да однова на балу в Рязани ка-а-к хряснет нашего-то по морде, — солдат помолчал и поправился, — по скуле, тот аж на пол свалился. А через день эта самая…
— Дуэль? — подсказал юнкер.
— Она! Ну, наш-то помещик больше глазами по бабам стрелял, а тот… капитан-то, в медалях да с отличиями был. Он нашего Антошку ка-а-к дербанет из пистоли, да наповал!
— Ишь ты, — с удивлением загалдели солдаты. — Не суйся, значит, до чужой жены… Это и правильно, а то чего ж, ежели каждый к чужой бабе полезет…
— Ну, ему смерть, а нам беда пришла, — продолжал солдат. — Хучь Антон наш Степаныч и бабник и распутник был, однако ж людей не мучал, не порол, кос не стриг, никого не продавал, и жили мы под им спокойно. А вот приехал наследник этот самый, собой высокий, худой да гордый… Ни с кем ни слова, никому ни добра ни зла, только пошептался со старостой, съездил в Рязань да и продал нас господину Аблисимову, тоже рязанский помещик, как есть со всеми потрохами, с деревней, с землей, с лесом.
— А тот что, лютый оказался?
— А кто его знает! Мы его и не видели. Приехал его управляющий, немец Адольф Иванович. Вот этот дал нам горя. Собой худой, морда бритая, на людей не смотрит, глаза косит на сторону, и все ему не то, все плохо. Сам не бьет, а полсела отодрал на конюшне, и девок, и баб, и стариков, и никакого ему резонта не докажешь…
— Одно слово — немец! У нас тоже такой подлюга, Густав Густавыч, был, так мы его ночью спалили, — сказал один из солдат.
— И стоит! — поддержал рассказчик. — Как уж там у нас дальше пошло б, не знаю, однако меня он в лекруты сдал, хотя и годки мои вышли, и сам не просился.
