Могила в очарованном лесу
Решив передохнуть, Бандзан остановился в окрестностях одной из деревень Осуми[119] и в ожидании вечерней прохлады расположился подле болотца. Глядя на подернутую рябью его поверхность, трудно было поверить, что наступило лето. Из ближнего леса, называемого «Очарованный» и такого густого, что его вполне можно было принять за лес Тадасу в столице, послышался крик кукушки, обычный для этого времени года. Неожиданно начался ливень, и хотя страннику не пристало сетовать на непогоду, настроение у Бандзана испортилось. Добравшись до деревни, он постучался в первый попавшийся дом и, рассказав, кто он и откуда, попросил пустить его на ночлег. Однако уснуть в ту ночь ему не удалось.
Дело было накануне праздника, что отмечают в пятый день пятой луны,[120] и люди в этой захолустной деревушке готовились к нему столь же рьяно, как и столичные жители. Деревенские молодцы с выбритыми лбами и зачесанными назад боковыми прядями зажигали факелы. Облачившись в катагину,[121] старики читали молитвы перед домашними божницами. А на тех, кто возглашал имя Будды по обычаю, принятому в храме Хигаси-Хонгандзи, и вовсе было приятно посмотреть. Женщины заворачивали в дубовые листья рисовые лепешки, — видно, это лакомство заменяет здешним жителям то, что в Камигате зовется «тимаки».[122] Здесь Бандзану довелось впервые попробовать местный чай, который заваривают особым способом, укладывая чайный лист в маленькие корзиночки, прилаженные к чайнику, и который подают в тяжелых чашках из Исэ. Воистину широко разлилась милость государя, и нигде в нашей стране нет прибежища демонам. «Хорошо бы по возвращении рассказать друзьям обо всем, что я здесь повидал», — подумал Бандзан.
Намереваясь завтра же спозаранку снова отправиться в путь, Бандзан разложил сандалии свои и обмотки возле очага и, дожидаясь, пока они просохнут, принялся беседовать с хозяином. Вдруг откуда-то по соседству донесся пронзительный крик. «Похоже, что кричит совсем юная девушка. С чего бы это?» — спросил Бандзан, и хозяин рассказал ему следующее.
Девушка эта до недавних пор находилась в услужении у супруги одного знатного господина из здешней провинции. Имя ему было, кажется, Вада Таросити. На службу она поступила лет одиннадцати, не то двенадцати и пробыла в его доме года четыре. За это время госпожа очень к ней привязалась, но тут, на беду, у девушки помутился рассудок, и поскольку она не могла более справляться со своими обязанностями, ее отослали обратно к родителям. Глядя на свою единственную дочь, которая при жизни мается, точно в аду, родители не переставали сокрушаться и беспрестанно обращались за помощью к целителям и заклинателям, однако все их усилия вернуть девушке разум оказывались тщетными. Но вот однажды к больной пригласили известного священника, который проживал в семнадцати ри от этого места. Тот сотворил молитву, да такую действенную, что дух, вселившийся в девушку, сразу же обнаружил себя и заговорил:
— Я — дух кошки, которая жила в том же доме, что и эта девушка. Пользуясь особой благосклонностью старой госпожи, я платила ей глубокой почтительностью. Бывало, сидя подле хозяйки, когда она трапезничала, я не осмеливалась даже поднять на нее глаза. Но она и без того все понимала и всякий раз угощала меня остатками окуня, которого ей подавали, да еще гладила меня по голове, приговаривая: «Тигренок, милый мой тигренок». Когда в доме готовили рыбу, а я спала где-нибудь на крыше или в углу кладовки, хозяйка непременно меня разыскивала и потчевала. Как было мне не радоваться, видя подобное обхождение?
Но вот однажды дочь старой госпожи благополучно разрешилась от бремени, и она отправилась ее навестить, я же осталась одна в ее комнате. Весь день и всю ночь пролежала я на ее ночном халате, но хозяйка все не возвращалась, и у меня стало подводить живот от голода. Делать нечего, пришлось мне отправиться на кухню, но там в раковине аваби, в которой я всегда получала еду, оказались лишь засохшие остатки риса — и никому в доме до этого не было дела. «Это уже слишком!» — подумала я и, взобравшись на полку для посуды, стала принюхиваться, нет ли поблизости чего съестного. Гляжу — на маленькой голубой тарелочке лежит половина летучей рыбы. Только я протянула за ней лапу, как вбежала девушка и с криком: «Да ведь эту рыбу я оставила себе на вечер!» — схватила висевший на крюке деревянный пестик и со всего размаху ударила им меня по переносице, а ведь это у нас, кошек, самое больное место. Потом она взяла меня, бесчувственную, и швырнула на пол. В тот же миг в глазах у меня потемнело, все куда-то поплыло, и дыхание мое прервалось. Возможно ли забыть такую жестокость? Тело мое эта девушка тайком ото всех закопала вблизи канавы, а хозяйке, когда та вернулась, сказала, будто ведать не ведает, куда я запропастилась. Узнай моя госпожа правду, она наверняка помолилась бы за меня, а теперь мне никогда не удастся покинуть мрачнейший из всех миров — мир тварей.[123] — При этих словах дух кошки заплакал.
Выслушав сей рассказ, родители девушки поняли, что гнев духа справедлив, и сказали ему так:
— Что сделать для того, чтобы ты покинул тело нашей дочери?
— Никаких особых желаний у меня нет, — ответствовал дух. — Единственное, о чем прошу, это приютить меня в вашем доме, и еще, поскольку долгое время мне приходилось зябнуть, прошу и зимой, и летом ставить для меня жаровню. А если к тому же каждый месяц первого и пятнадцатого числа, а также в пять великих праздников и под Новый год вы будете выставлять для меня приношения в виде сушеного тунца и мататаби,[124] я хоть сейчас покину тело вашей дочери.
— Ну что ж, эту просьбу нетрудно исполнить. Хорошо, будь по-твоему.
Услышав эти слова, дух кошки просиял и радостно замяукал. И сразу же рассудок девушки прояснился. Жаровню же в доме том и поныне топят, дабы не прогневить духа кошки.
Между тем из уст девушки снова послышались звуки. На сей раз то был грубый мужской голос:
— Зовут меня Ёкуро, и служил я в том же поместье, что и эта девушка. Прилепившись к ней душою, я много раз посылал ей письма, в которых изливал свою страсть. Она же не только не стремилась меня отринуть, но делала вид, будто я ей тоже небезразличен. Принимая ее притворство за чистую монету, я целых два года ходил, как безумный, ни на миг не забывая о ней и хоронясь от людских глаз. Но сколько я ни ждал, встретиться с нею наедине мне все не удавалось. То она говорила, что время для свидания неподходящее, то — что не может отлучиться от госпожи, но при этом никогда не отказывала напрямик. А я ведь не бог, где мне было понять, что у нее на уме? И днем и ночью жгла меня страсть, и помыслы мои неслись к ней, точно дым летучий. Столь велики были мои страдания, что рядом с ними сама Фудзи-гора показалась бы невысоким холмиком. И вот однажды ночью, решив, что приходит мне погибель, я незаметно пробрался к этой девушке и со слезами на глазах стал молить ее сжалиться надо мной, не дать жизни моей утечь, подобно воде в ручье, с которого сняли запруду. Но и на сей раз она не снизошла к моим мольбам — прочь не погнала, однако же и остаться у себя не позволила. С тех пор пища перестала идти мне в горло, и вскоре я умер от неразделенной любви. Кто мог развеять мою печаль? Кому мне было пожаловаться на свою обиду? Душа моя не находила успокоения в могиле близ храма Дайкокудзи, но и в мир иной переселиться не могла. Только страсть моя неотступно, как тень, преследовала эту девушку. Хорошо еще, что она оказалась одержимой злым духом и я смог дать выход своему гневу. Могу ли я простить ту, которая после того, как я умер понапрасну, ни разу даже не вспомнила обо мне? Вот я и поклялся, что не отступлюсь от нее до тех пор, пока не доведу до погибели. Какие бы муки, какие бы страдания ни пришлось мне принять за это потом, в царство теней мы отправимся вместе. Пусть это послужит мне утешением, как страннику — отдых в пути.
Выслушав рассказ духа Ёкуро, все прониклись состраданием к этому человеку. Священник вновь произнес свои заклинания, после чего обратился к духу с такими словами:
— Сейчас я совершу по тебе заупокойную службу. Что же до девушки, то ее мы заставим принять постриг — пусть молится, чтобы в будущем существовании вы были с ней неразлучны.
— Ваши речи, святой отец, запали мне в душу, — послышался ответ. И в тот же миг девушка перевернулась ничком, — видно было, что наваждения отпустили ее.
Когда по прошествии некоторого времени с исцелившейся от недуга девушкой заговорили об Ёкуро, она его вспомнила. Узнав же о том, что с ним сталось, она решила немедля постричься в монахини. Отрешившись от бренного мира и уподобив помыслы свои чистому ручью, она ставила свежие цветы на божницу и возжигала курения в память о том, чья жизнь растаяла, точно дым. Всей душой устремленная к праведному пути, она не замечала, как роса увлажняет рукава ее монашеского одеяния. Так заблуждения и страдания, испытанные в мирской жизни, вывели ее на путь благостного прозрения. И все же прегрешения ее были столь велики, что не скоро могли ей проститься, поэтому всякий раз, когда монахиня сия приходила на могилу Ёкуро, надгробный камень чудотворным образом опрокидывался. Верно сказано: «Тот, кто единожды обратил помыслы к злу, не искупит своего греха за пятьсот жизней; тот, кто отдал себя во власть страстей, не искупит своего греха во веки веков».
