— Вы еще успеете отомстить, — сказала она Кого, — теперь же вам надлежит покинуть сей дом. — С этими словами кормилица взяла девушку за руку и, воспользовавшись суматохой в доме, вывела ее через задние ворота.
Как только стало известно о тайной связи дочери с Мураноскэ, Дзиндаю решил, что ему изменило самурайское счастье, и, не смея показаться на глаза людям, перестал выходить из дома. Дзимпэй скрылся в неизвестном направлении. Что же до Кого, то она благодаря кормилице благополучно выбралась из Хиросимы и направила свои стопы в селение Акаси провинции Бансю, где у нее были знакомые. Поскольку она была женщиной, на дорогу у нее ушло много дней, но в конце концов она достигла места и поселилась в бедной крестьянской хижине. Постепенно она научилась ткать жатое полотно, каким славится эта местность, и тем добывала себе пропитание.
Между тем время шло, и вот наступил срок ей родить. Среди ночи вызвали повитуху, и пока грелась вода, чтобы обмыть младенца, Кого положила рядом с собой короткий меч и вознесла богам такую молитву:
— Боги, сжальтесь надо мною и пошлите мне сына, чтобы было кому отомстить убийце Мураноскэ — Дзимпэю. Ну, а если суждено мне произвести на свет девочку, я сразу же вспорю себе живот и сведу счеты с жизнью.
Видно, молитва эта была услышана, потому что в тот же миг с громким криком появился на свет мальчик. Кого назвала младенца Мурамару, берегла его пуще зеницы ока и с нетерпением ждала, когда он подрастет. И вот уже осталось позади время, когда малышу стали отпускать волосы[142] и впервые надели на него хакама.[143] Незаметно Мурамару исполнилось девять лет, и он стал обучаться грамоте в храме Сумадэра. Но и это время вскоре миновало, и мальчик, встретив свою тринадцатую весну, расцвел, точно цветок на молодом деревце сакуры, так что все вокруг — и монахи и миряне невольно заглядывались на него.
Кого решила, что пришла пора рассказать сыну о прошлом и подготовить его к свершению мести. Выслушав мать, Мурамару воскликнул:
— Я сейчас же отправлюсь в Хамамацу, на родину Дзимпэя, и принесу вам в подарок его голову! — и стал собираться в дорогу.
Но мать и кормилица сказали ему:
— Погоди, мы давно решили отправиться вместе с тобой и даже выучились игре на сякухати,[144] хотя занятие это не женское.
Сказав так, женщины завернули в кусок промасленной ткани кольчугу и короткий меч, остригли волосы, надели на голову глубокие соломенные шляпы, так что с виду их стало не отличить от мужчин, и вместе с Мурамару тайно покинули свое прибежище в Акаси.
Сколько раз, прислушиваясь к шуму волн или завыванию ветра в соснах, Кого, подобно журавлихе среди ночи, тревожилась о судьбе сына. А когда они все втроем принимались играть на сякухати мелодию «Журавлиное гнездо», звуки сами собой выходили печальными, но слышалась в них и затаенная надежда.
Оставив позади гору Тэккай, они прошли селение Икута, переправились через реку Нунобики, миновали Ёдо, вышли на столичный тракт и, переправившись через гору Осакаяма, вступили в селение Сэта. Едва преодолевая усталость после долгого странствия, путники зашли помолиться в храм Исиямадэра.[145] В это время какие-то паломники из Нагасаки как раз осматривали комнату, в которой Мурасаки Сикибу написала одну из глав «Повести о Гэндзи». Заодно туда же провели и Кого с сыном и кормилицей. «Какие замечательные женщины жили в старину!» — восхитилась про себя Кого и, умиротворенная, вышла из храма.
Тут ее взгляд привлек самурай лет сорока с виду, одетый в легкое дорожное платье. Он стоял у ворот храма со своим слугой и, вытащив дорожную тушечницу и кисть, записывал со слов поселян, какими достопримечательностями славится эта местность. Бросив быстрый взгляд на Мурамару, самурай шепнул слуге:
— Смотри-ка, и лицом, и статью этот юноша — вылитый Мураноскэ-доно.[146] Даже волосы по бокам уложены так же.
— Уж не призрак ли это? — откликнулся слуга.
Услышав дорогое имя, Кого остановилась и пристально оглядела незнакомца, но заговорить с ним не решилась. Вместо этого она сказала кормилице:
— Сколь ни знамениты здешние красоты, а все же мне куда милее виды Ицукусимы![147]
Самурай подошел к ней и спросил:
— Скажите, не из Хиросимы ли вы родом?
Кого, однако, не решилась открыть незнакомцу правду и ответила:
— Нет, мы из Харимы, — однако выговор выдавал в ней уроженку Аки.
— Простите, — продолжал между тем свои расспросы самурай, — не доводится ли этот юноша родственником господину Торикаве Хаэмону?
Кого ничего не ответила и лишь залилась слезами. Огорчившись из-за того, что женщина относится к нему с недоверием, самурай поведал ей следующее:
— Да будет вам известно, что мое имя — Отани Каннай. С Мураноскэ-доно мы были назваными братьями. Узнав о его безвременной гибели, я отправился в Энсю, надеясь отомстить убийце и отслужить по брату заупокойную службу. Однако это дальнее путешествие оказалось напрасным — убийцу мне найти не удалось. Теперь же я узнал, что он скрывается в одном из горных селений Ёсино. Я как раз держу туда путь.
При этих словах Кого припала к Каннаю с возгласом:
— Юноша, о котором вы спрашивали, сын Мураноскэ — Мурамару! — и рассказала ему все от начала до конца.
Тут все прослезились, однако теперь было не время предаваться скорби.
— Ну, пора отправляться в Ямато на поиски Дзимпэя, — сказал Каннай.
Все вместе они разыскали нужное селение в горах Ёсино и выведали, где скрывается Дзимпэй. После этого Мурамару с помощью Канная отомстил убийце своего отца и вместе с матерью и кормилицей благополучно покинул те края.
События эти давно уже канули в прошлое, но рассказы о них и по сей день ходят среди людей.
Безрассудный гнев,
или Человек, который женился не взглянув на лицо невесты
В городе Кумамото провинции Хиго жила известная врачея, которую все звали вдовой Гэнсюна. Покойный муж ее — Гэнсюн — не знал себе равных в искусстве иглоукалывания и перед смертью, поскольку не было у него сына-наследника, поведал тайну своего умения жене. Похоронив Гэнсюна, та не стала искать себе второго мужа, остригла волосы, взяла себе имя Мёсюн и посвятила себя врачеванию больных. Поскольку была она женщиной, ее охотно приглашали к женам знатных особ, и со временем Мёсюн стала запросто появляться в особняках на улице Яката.[148]
Случилось как-то занемочь младшей сестре самурая Дзэнрэндзи Гэки, которая звалась Отанэ. Хотя девушке уже минуло восемнадцать, охотников жениться на ней все не находилось. Потому жила она затворницей, почти не покидала своих покоев и постоянно пребывала в унынии. И вот наступил день, когда она почувствовала стеснение в груди, заболела и слегла в постель. К ней тотчас позвали Мёсюн, которая поставила ей иглы, и вскоре девушка начала поправляться. Мёсюн каждый день ее навещала, девушка же принимала ее с особой сердечностью и даже подарила своей спасительнице несколько платьев с собственного плеча, так что ее заботами Мёсюн не ведала ни голода, ни холода.
Между тем в том же замке, что и Гэки, служил адъютантом самурай по имени Фусаки Гумпэй. Был он человеком знатным и весьма преуспел в воинских искусствах, однако все еще ходил в холостяках, хотя ему уже исполнилось двадцать шесть лет. Правда, он давно искал себе невесту, чтобы хороша была собой да к тому же сметлива. И вот случилось так, что Мёсюн стала появляться в его доме. Как-то, разговорившись с нею, Гумпэй спросил:
— Не приходилось ли вам слышать, нет ли у кого поблизости дочери на выданье?
Та сразу вспомнила о сестре Гэки и принялась ее расхваливать, — дескать, второй такой красавицы не найти, одним словом, постаралась представить ее в самом выгодном свете. Гумпэй, еще не видя девушки, воспылал к ней любовью.
— Если бы вы сумели заручиться согласием ее родных, — воскликнул он, — я немедленно женился бы на ней.
— Не беспокойтесь, я все устрою, — пообещала Мёсюн и отправилась прямиком к Гэки-доно. С ловкостью настоящей свахи она сумела уговорить не только самого Гэки, но и его жену, так что вопрос о сватовстве был решен.
Вскоре жених и невеста обменялись подарками, и в обоих домах стали готовиться к свадьбе, которая была назначена на одиннадцатый день одиннадцатой луны — этот день считался в том году счастливым.
Когда наступил день свадьбы, Мёсюн, нарядно разодетая, уселась в паланкин и прибыла в дом Гумпэя во главе процессии. Гостей собралось великое множество. Подобное пышное празднество устраивают только раз в жизни, и бутылочки и кувшины с сакэ, приготовленные для свадебного пира, радовали глаз. Больше всех ликовал Гумпэй, однако как только он взглянул на невесту, его счастливое настроение улетучилось без следа: девица, предназначенная ему в жены, выглядела вовсе не так, как он себе представлял. Разве только сложением она не отличалась от остальных женщин, лицом же была уродлива сверх меры: скулы чересчур широкие, лоб непомерно высокий, волосы редкие, губы претолстые, а нос приплюснутый. Любая из ее служанок рядом с нею казалась красавицей.
