Мы огляделись вокруг, желая узнать, где прячется этот садист в птичьем обличии, но никого не увидели, в бесконечной зелени огромных сосен и елей слона можно было спрятать, не то что какого-то ворона.
Затушив костёр и убрав за собой, мы наткнулись на удивлённый взгляд Корнезара, с большим интересом наблюдавшего за нами. Мы как-то упустили из вида, что его может насторожить подобное занятие, и делали это чисто автоматически, так сказать, по привычке. Ведь любой человек, если он, конечно, относительно нормален, не должен нигде мусорить. А если уж так получилось, то убери, не обломишься ведь. Это даже сухому дереву понятно! Оставлять за собой «грязь» в лесу – совершенно недопустимо, тут уборщиков нет. Так и будет валяться твой мусор столетиями, пока не распадётся на молекулы, как достойный тебя монумент глупости.
Наши действия так задели Корнезара, что он не выдержал и спросил эдак ехидненько-преехидненько:
– Хотел бы я знать, а что это вы так тщательно тут всё за собой вылизали? Природу оберегаете, что ли?
– При чём, скажи на милость, тут природа? Сам-то ты о ней часто думаешь? И о чём ты сам думал, пока смотрел, как мы тут корячимся? Об этой, что ли, своей природе? Ну ты даёшь, сердобольный наш! Кто бы мог подумать, что ты такой малохольный! – пренебрежительно произнося слово «природа», за всех ответил Юриник. И сразу пояснил открывшему в изумлении от его натиска рот Корнезару: – А вдруг за нами следит кто-нибудь, ты об этом подумал? Али шишак всё ещё болит и думать мешает? Видишь, всё чистенько, кострище засыпано, поди-ка разбери, когда тут костёр разводили, вчера или несколько дней назад. А ты тут со своей природой привязался!
А Дорокорн добавил, прищурившись, словно большой знаток заметания следов:
– Вот-вот, издалека в глаза не бросается. Через несколько часов трава, примятая нами, поднимется, могут и вовсе мимо пройти и не заметить. Если, конечно, не с собаками по следу пойдут.
– А если с собаками, тогда что? – спросил заинтригованный и пристыженный Корнезар.
На этот вопрос ответил уже я, доставая кисет с табачком, подаренный мне домовым:
– Махорочкой следы присыплем, и никакие собаки нам не страшны.
– Пока можете не волноваться, за нами никто не следит. Если бы следили, то я бы давно знал об этом. Коршан не дремлет – бдит, нахальный клюв, перо ему под хвост! – проговорил Корнезар почти шёпотом, показывая указательным пальцем вверх, а потом добавил тоном умудрённого опытом наставника молодёжи: – Но вы, безусловно, правы, иногда нужно уметь заметать следы, да так, чтобы комар носа не подточил! Вы, я вижу, до встречи со мной не пряжу пряли и далеко не цветочки выращивали!
– Нет, не цветочки, но далеко, ты прав, – отвечал с многозначительной ухмылкой Дорокорн. – Мы, понимаешь ли, деревья сажали, лес убирали, в общем, оберегали твою мать – любимую природу!
Все рассмеялись и не спеша, словно нехотя, тронулись в путь. Не успели сделать и пару десятков шагов, как отчётливо услышали сзади хорошо различимое хлопанье крыльев. Эти звуки вполне мог издавать наш разлюбезный ворон, наконец покинувший своё тайное укрытие и отправившийся, судя по всему, по своим шпионским делам.
Я шёл и размышлял о том, что сделало Корнезара таким, каков он есть. И что есть каждый из нас?
Если с нас стряхнуть наносную пыль и показушную мишуру, то что останется, да наверное, пустяки одни!
Человек, как податливое и аморфное нечто, принимает вид и правила среды обитания, свято убеждая себя в чём только его душе будет угодно. В обычной обыденной жизни он слабо отдаёт себе отчёт в этом. Бывает ли человек самим собой или ему это только кажется, когда у него всё прекрасно, а жизнь идёт своим чередом? Быть может, в момент опасности или невыносимого горя он бывает настоящим? Если поместить его, окунуть с головой в чудовищно ужасную жизненную ситуацию, унижать, истязать, издеваться, морить голодом… а есть ещё родные и близкие, они тоже могут принести страдания, и тогда из него очень быстро вылезет, вылупится совсем иное существо, и оно тоже будет настоящим.
Нет людей, способных достойно вынести всё. Каждого можно сломать и уничтожить, и лишь предел терпения отличает иных, но из любого человека при желании можно сделать уродливое чудовище. Так почему же многие делают из себя подобное добровольно? И где настоящий облик, если он зависит от многих, зачастую случайных факторов?
Да можно что-нибудь вколоть в организм, и ты станешь пить кровь невинных младенцев самозабвенно и с творческим подходцем, сладко облизываясь! Станешь, как миленький, и ещё что похуже творить с упоением, с коим сейчас мнишь себя праведником. И что бы ты потом ни говорил, как бы себя ни оправдывал, но ты это делал – и точка!
Человек никогда не бывает самим собой, он вечный продукт чего-то, но как часто его буквально распирает от дутых амбиций и чванливого гонора! А ведь эта спесь слетит мгновенно, возьми его «за жабры».
Любой профессор, церковник, чиновник или генерал ничем не лучше и не хуже любого другого! И больно ему так же, и горько, и кишки у него смердят совершенно обыкновенно, и кровь того же цвета, и всё и везде одно и то же, и сдохнем мы одинаково, и превратимся в земляную грязь, и лишь в определённые мгновенья кажущейся свободы некие различия интеллекта и разума отличают нас.
Как можно вообще кому-то кого-то судить, когда мы и от себя-то не зависим по большому счёту, а там, где мы можем что-то изменить, так это вообще сущие пустяки! Да, сидя дома в тепле и уюте, можно считать иначе, но от этого так оно никогда не станет, и лишь на душе будет полегче от самовнушения. В такие моменты нам только кажется, что мы не способны на жуткие поступки, ибо у каждого из нас есть целое множество слабых и уязвимых мест, и кто-то может пожелать сделать из нас последних тварей, и в большинстве случаев у него это получится. Но мы постоянно забываем об этом и осуждаем кого-то. Нам ведь просто пока ещё везёт, а им уже не повезло. Мы даже не понимаем, что наша обыденность – возможно, и есть счастье, о котором мы можем только мечтать при другом, жутком стечении обстоятельств. А всё наши глупость и жадность: позволяют хорошему сделаться привычкой, а нам жаждать большего вечно.
Так и когда мы настоящие: в детстве, юности, теперь или раскоряченные старческим маразмом? Да никогда! Мы податливы и слабовольны, как жидкий стул младенца, и совершенно не способны противостоять тому, что неизменно откладывает на нас свой отпечаток! Если мы успешны в одном, то обязательно неудачливы и убоги в другом. Но мы об этом не думаем и платим, таким образом, свою цену за успех, который обычно здесь же превращается в обратное себе, но мы и этого понять не способны.
* * *
Глава 10
Река и раки
Мы шли в том же порядке, что и раньше. Благодаря недолгому, но крайне своевременному, а потому и благотворному отдыху и сытному завтраку мои силы частично восстановились, и я воспрянул духом. Но, несмотря на это кажущееся благополучие, я знал, что очень скоро, гораздо быстрее, чем мне кажется, тяжёлая усталость опять навалится на меня с новой силой. И когда это произойдёт, от неё уже так просто не отделаешься лёгким отдыхом. Она раз за разом упрямо и неминуемо будет накапливаться и наслаиваться, пока не наступит самый тяжёлый кризисный момент, который крайне необходимо как-то перетерпеть, пережить. Как только он пройдёт, начнёт происходить привыкание к нагрузке, а следовательно, придёт и долгожданное, честно выстраданное облегчение. Этот цикл по времени у всех разный, лично у меня – не менее двух-трёх дней, в зависимости от нагрузки и самочувствия на тот момент. Но до долгожданной адаптации организма пока ещё очень далеко, так что придётся помучиться, обязательно придётся, как это ни прискорбно. Хотя в подобном состоянии есть и свои плюсы. Очень приятно будет потом осознавать, что я сумел пересилить себя, превозмочь, перебороть, и теперь могу смело наслаждаться собственными возможностями, возросшей выносливостью и силой.
«Какой же этот Корнезар примитивный, – думал я, – а если притворяется?» Ему выгодно, чтобы мы его считали таковым. Может быть, он гораздо умней и хитрей, чем кажется с первого взгляда? Вдруг это ловкий и заранее продуманный ход с его стороны? А мы решим, что он совершенно не опасен, ведь именно к этому он подталкивает нас своим поведением. Потеряем бдительность, начнём совершать глупые ошибки, а он тут как тут, стук-стук кому следует, и дело в шляпе!
Но что-то, кажется, изменилось. Почему-то Корнезару не так ловко, как раньше, удавалось вести нас по лесу. Иногда он, споткнувшись обо что-то невидимое, со страдальческим стоном растягивался на земле, один раз умудрившись даже угодить головой в огромный муравейник. Так и зарылся там по самые плечи. Ну и криков же было, как будто поросёнка резали тупым карманным ножичком! Приплясывая и дёргаясь в конвульсиях от зверски щипучих укусов, он вытряхивал из всевозможных, порой самых нескромных мест злобных лесных муравьёв. А те, наверное, радовались и веселились, дорвавшись до нежного корнезарова тельца. Вся кожа у него на лице, шее и руках покраснела и немилосердно вспухла от муравьиной кислоты, глаза воспалились, и он, бешено вращая ими, жалобно взвыл. А точнее, взвывал к нам, всхлипывая в отчаянной надежде на оказание ему скорой неотложной помощи.
