– В Париже.
– А что ты здесь делаешь? – с любопытством спросила она.
Все-таки в нем было что-то магнетическое. Как в парижанине, ей-богу. Ну вот не все ли ей равно, что он здесь делает? Не влюблена же она в него.
– Марихуану выращиваю! – сердито бросил Феликс.
– Правда, что ли?
– Нинка, – вздохнул он, – я никого здесь не ограбил, полиция не идет по моим следам, не волнуйся.
– Еще не хватало за тебя волноваться!
– Не за меня, а за себя не волнуйся. И за тетушкину квартиру. Поживу, пока она не вернется. За это время жилье себе найду.
– Прям так сразу и найдешь! Здесь у них с этим трудно, – сказала Нинка. – Или совсем трущобы предлагают, или дорого, как в Москве.
– Найду, найду, – успокоил ее Феликс. – Мне все равно где жить.
– Тогда почему на ночлег просишься?
Этот вопрос он оставил без внимания. Так как-то умел он это делать, что пропадала охота переспрашивать.
Нинка допила вино. Оно было кислое. Французы про такое почему-то говорили – нервное.
– Ладно, – вздохнула она. – Мне-то что? Живи.
Глава 3
– Таня, ты ни в чем не виновата.
Мария отвернулась к окну и быстро провела языком по губам. Губы у нее за время болезни потрескались, и ни один крем не помогал привести их в порядок. Они выглядели так, будто она только что вышла из пустыни. И, наверное, вид у нее от этого был такой отвратительный, что это должно было вызывать у Тани жалость.
А жалости совсем не хотелось. Разве ее кто-нибудь заставлял не видеть того, что было очевидно для всех, а главное, разве кто-нибудь требовал, чтобы она перестала быть самой собою? Никто не заставлял и не требовал. А значит, жалеть ее теперь не за что.
Но ее все-таки жалели. И если Таня в силу своего умения держать себя в руках могла это скрывать, то вся остальная родня выражала свои чувства слишком заметно. Даже у Нелли, когда она звонила из Иерусалима, голос был такой, словно она разговаривает с тяжелобольной.
Впрочем, Мария в самом деле долго болела и теперь еще чувствовала себя слабой. Наверное, простудилась, когда бродила по замерзшему саду и не могла себе представить, как войдет в дом, что скажет… ему.
– Таня, – спросила она, – а что ты ему сказала тогда?
Мария впервые задала сестре этот вопрос, хотя прошло уже два месяца с того дня, когда Гена в последний раз приезжал в Тавельцево. С той своей… собеседницей.
Правда, она тут же подумала, что Тане ее вопрос, пожалуй, непонятен. Кому – ему, когда – тогда?
Но Таня даже не переспросила, о чем она.
– Сказала, чтобы он уезжал. Что если ты сочтешь нужным, то позвонишь ему сама, – ответила Таня. – По-моему, вполне понятно.
– Но как же ты догадалась? О том, что надо сказать именно это?
– Маша, Маша! – покачала головой Таня. – Я же в окно видела, как ты по саду бродишь. Хотя выйти ты собиралась на полчаса какие-нибудь, потому что Гену этого своего с минуты на минуту ждала. Ну кто бы я была, если бы не догадалась? Раз ты в дом не заходишь, значит, видеть его по какой-то причине больше не хочешь. Он же у окна все время маячил, тебе отлично из сада было видно, что он уже здесь.
– Он меня звал, кажется, – вспомнила Мария.
Она сама удивилась, что может говорить об этом так спокойно. Уже может.
– Звал. По саду бегал, к речке выходил.
– Я ушла на улицу, когда увидела, что он выходит из дома. Я не могла… Даже не заметила, как он уехал. Он… один уехал из Тавельцева, ты не знаешь?
– С Германом. Я Герману позвонила и попросила Геннадия Анатольевича увезти. Он приехал и увез.
– Герман – надежный человек.
– Да.
Молчание, повисшее в комнате, казалось осязаемым. Его можно было потрогать рукой, как снег, тяжело пригнувший ветки яблонь.
– Таня, – наконец произнесла Мария, – не надо меня жалеть. Я сама виновата.
– В чем?
– В том, что со мной произошло. Я вдруг стала вести себя так, как будто всей моей прошлой жизни – с моими чувствами, мыслями – просто не было. Ведь я немало знала о себе, о своих возможностях и желаниях, о всей своей жизни. Даже много я о ней знала – я ведь думала о том, как мне жить, с самого детства. И почему я вдруг решила, что это может перемениться в одну минуту из-за мужчины, которого я совсем не знаю?
Мария отвернулась к окну. Она думала, что уже владеет собой, но все-таки это оказалось не совсем так. Она проглотила слезы.
Береза, стоящая под самым окном, была бела и румяна в лучах зимнего солнца. От взгляда на нее все-таки становилось полегче.
– А что ты думала о том, как тебе жить, Маша? – спросила Таня. – Или это невозможно словами выразить?
– Почему же – это возможно словами. Я хотела, чтобы моя жизнь была долгой.
– Ну, этого каждый хочет, – усмехнулась Таня. – Но это же все равно в руце Божьей, о чем тут думать?
– Вероятно, я все-таки неправильно выразила. Я не хотела, чтобы моя жизнь была одной вспышкой – пусть даже эффектной, но единственной. Да, этого я не хотела. Я не Жанна д’Арк – не создана, видимо, для какого-то сильного действия. Мне всегда казалось, что ровная, может быть, не наполненная яркими событиями, но достойная жизнь – это очень немало.
– Это в самом деле немало, – вставила Таня.
Наверное, ей с трудом удалось это вставить: Мария была взволнована и говорила быстро, почти сбивчиво.
– Но ведь здесь так не думают, Таня! Здесь у вас в России никто так не думает! Здесь все ожидают, что их жизнь будет – яркая комета! Если это вообще можно назвать – ожидают… Никто ничего не ожидает, никто ничего не готовит для себя, и сам не готовится ни к чему. Все готовы только, что их жизнь в любую минуту пойдет прахом. Ах, Таня, я не могу это выразить, ты права!.. Но здесь так: если любовь, то пусть безумная и к подлецу – несколько мгновений восторга, а потом разбитое сердце, пущенная под откос жизнь, возможно, безумие настоящее, болезненное… Если работа, то покорение Эвереста, или немыслимое богатство в два дня, или воевать, или грабить людей на улице, а потом пусть будет гибель, или тюрьма, или годами лежать неподвижно в кровати, потому что поврежден позвоночник… Я фантазирую сейчас на ходу, я мрачно фантазирую, но ведь это так, Таня, здесь это так!.. Как смешна я была ему со своими тонкостями! Он русский человек, сильный русский человек, и для него все это – все, что происходит в моей душе, – всего-навсего слишком вяло.
– Глупости, Маша.
– Это не глупости – я слышала своими ушами. Он сказал, что со мной от скуки сдохнешь.
– Да мало ли что… – начала Таня.
Но Мария перебила ее:
– И я понимаю, о чем он говорил! Ему надо – вспышка, эффект, мгновенье, и неважно, что будет потом. И все то… что у человека внутри… тоже неважно. Слишком для него скучно. – Мария помолчала, глядя на румяную березу, и закончила уже твердым, не срывающимся в слезы голосом: – А для меня – важно. Но это значит, что я не создана для вашей жизни.
