— Да, в углу, может, найдется столик, где потемнее.
— В углу, где потемнее, — повторила я.
Он усадил нас за ужасно маленький, тускло освещенный столик в конце зала, в стороне от длинной людной стойки, но я слишком устала, чтобы жаловаться, и просто заказала два бокала «Кир-рояль». Пол попытался незаметно прикурить сигарету и вдруг стал такой красивый: он сидел, и свет играл на его лице. Белокурые густые волосы, зачесанные назад, худое лицо, королевский тонкий нос — мне захотелось обнять его, дотронуться до него, но все, что я смогла сказать:
— Дорогой, я не хотела бы, чтобы ты курил.
— Извини, мам, — сказал он, — но мне нужна сигарета. Ужасно.
Я отстала, официант принес шампанское. Я сконцентрировала все свое внимание на том, как официант ловко и проворно откупорил небольшие бутылочки шампанского «Тайттингер» и разлил их в высокие тонкие бокалы. И как же было красиво, когда шампанское стало медленно растворять красновато-пурпурный бальзам из черной смородины в бокалах. Пол скрестил ноги и, когда ушел официант, попытался посмотреть на меня.
— Знаешь, твой отец и я впервые были здесь семнадцать лет назад, на нашу пятую годовщину. Это было в декабре, шел снег, и мы заказали то же самое, — сказала я ему тихонько, поднимая бокал, пробуя на вкус.
Он сделал глоток и, похоже, расслабился.
Я долгое время не могла сказать ни слова. Допила бокал и налила в него остатки шампанского из маленькой зеленой бутылочки «Тайттингер». Выпила еще, потом спросила про Ричарда.
— Интересно, что это с Ричардом произошло сегодня? — сказала я, стараясь завязать разговор.
— Зачетная неделя, — произнес Пол с иронией, а затем: — Не знаю.
— Какие-нибудь идеи? — спросила я.
— Гуляет? — вздохнул он. — Не знаю.
— Его мать говорит, что у него новая девушка, — обмолвилась я.
Внезапно Пол стал очень враждебным и выкатил глаза.
— Мам, Ричард би.
— Что — би? — спросила я.
— Би, — сказал он, поднимая руки будто бы для того, чтобы обрисовать это состояние. — Ты понимаешь? Би.
— Билингва? — растерянно спросила я. Я устала, мне нужно было поспать.
— Бисексуал, — сказал он и уставился на свой бокал.
— О, — выговорила я.
Мне очень нравился мой сын. Мы были в баре вместе, он был вежлив, и мне хотелось взять его за руку, но я лишь вздохнула и выдохнула. Там, где мы сидели, было очень темно. Я прикоснулась к волосам, а затем снова взглянула на Пола. И на очень краткое мгновение мне показалось, что я никогда и не знала этого ребенка. Он сидел со спокойным, ничего не выражающим лицом. Мой сын — сплошная тайнопись. Как же все так вышло? — подумала я.
— Я и твой отец разводимся, — сказала я.
— Зачем? — спросил Пол через какое-то время.
— Потому что… — Я замялась, потом произнесла: — Мы больше не любим друг друга.
Пол не произнес ни слова.
— Мы с отцом жили отдельно с тех пор, как ты уехал учиться, — сказала я ему.
— Где он сейчас живет? — спросил он.
— В городе.
— А-а, — Произнес Пол.
— Ты расстроился? — спросила я. Подумала, что сейчас заплачу, но это прошло.
Пол сделал еще один глоток и выпрямил ноги.
— Расстроился? — спросил он. — Нет. Я знал, что это произойдет рано или поздно.
Он улыбнулся, будто вспомнил что-то личное и веселое, и мне стало грустно, и я только и смогла выговорить:
— В следующую среду днем мы подписываем документы.
И сразу подумала, зачем я ему это сказала, зачем сообщила ему эту подробность, зачем ему эта информация. Интересно, где будет Пол в следующую среду днем. С этим его другом Майклом на обеде? И мне ужасно захотелось узнать, что он делает в колледже — пользуется ли успехом, ходит ли на вечеринки, даже с кем спит. Мне было интересно, встречается ли он до сих пор с этой девушкой из Кейро вроде бы? Или из Коннектикута? Он упомянул что-то про нее в начале года. Мне было жаль, что я притащила его в Бостон на выходные и заставила сидеть за этим ужином. Я могла бы сказать ему об этом и в гостиничном номере. В баре или нет — все едино.
— Что ты думаешь? — спросила я своего сына.
— А есть какая-то разница? — произнес он.
— Никакой, — сказала я. — Совсем никакой.
— Так ты об этом хотела со мной поговорить?
— Да.
Я допила шампанское. Больше делать было нечего.
— Что-нибудь еще? — спросил он.
— Еще? — спросила я.
— Да, — сказал он.
— Нет, я полагаю.
— О’кей. — Он затушил сигарету и еще одну прикуривать не стал.
Стюарт
Не знаю, что на меня находит, но я отправляюсь на вечеринку «Приоденься и присунь» в одних трусах, думая, что у меня нормальное тело и что мне хочется привлечь внимание Пола Дентона. Я нюхнул кокаину с Дженкинсом и нажрался в полное говно тошнотворно-сладким, липким пуншем, и, когда поставили Билли Айдола, у меня просто снесло крышу и я выдал нехилый номер. Вся вечеринка в восторге, все стоят в кругу, а я в середине верчусь, извиваюсь, скачу, надеясь, что он смотрит на меня. После этого я искал его, я был возбужден, кружилась голова и немного подташнивало от таких жестких плясок; я был пьян и обдолбан, ко мне подкатывали чуваки с танцевального, и чувствовал я себя совсем неплохо. Но мне, конечно же, не удалось его найти. Его нигде не было. Он, наверное, решил, что ходить на такого рода мероприятия просто не круто. Но кто же не ходит на вечеринку «Приоденься и присунь», кроме отмороженной группы классичников (которые, наверное, рыскают по деревням, приносят в жертву фермеров и исполняют языческие обряды)? Закончилось все тем, что домой я отправился в одиночку. Не совсем, я подурачился с Деннисом какое-то время, но заснул, как обычно и происходит после пятничных вечеринок: не поебавшись.
////Пати началось, и она готова. Вечеринка засасывает как воронка, это похоже на что-то сверхъестественное, и она оделась так тщательно, что старается не толкаться в общей комнате и на танцполе, потому что если она смешается с толпой, то, возможно, никогда не увидит тебя или ты никогда не увидишь ее. Вот почему она так осторожно бродит по вечеринке в поисках тебя. Она входит в общую комнату — этот мавзолей деструкции — под песни, которые она любит и под которые танцуют исходящие потом пленники пространства. Она неприятно шокирована, увидев, сколько человек решили прийти в белых простынях. Может, и ей следовало? Здесь так темно, что она может различить только бледность обнаженных тел, камеру и команду в углу, запечатлевающую на видео образы этой ночи, и еще картинки, более расплывчатые, мерцают над ними на стенах под потолком, худое мальчишеское тело, с энтузиазмом танцующее в круге из тех же самых исходящих потом пленников, везде полуголые, но, что довольно странно — или же, наоборот, ничего странного, — в этом нет эротики, и она проходит мимо них, сквозь живую могилу туда, где девчонка — настолько тучная, что у нее вырывается нервный смешок, — зачерпывает и разливает розовый напиток из цилиндрического серого бака, и она по-прежнему не видит тебя. Она ищет по коридорам и ванным комнатам, находит парочки, трахающиеся под октябрьской луной на лужайке, в ванных наверху, в спальнях наверху, бредет по коридорам, забредает даже на кухню, бога ради, но не видит тебя, пока не возвращается под убийственные голубые огни общей комнаты — теперь уже освещенной. Такова судьба: ты покачиваешься в танце с прекрасной девушкой, которую она узнает, но не верит, что она тебе нравится, но музыка слишком громкая, чтобы что-либо чувствовать, кроме того, что ты отдашься ей. Она стоит рядом с большим черным ящиком, больше чем она сама, откуда льется музыка, держа розовый напиток, и любуется тем, как ты запрокидываешь голову, как ты двигаешься, пытаясь попасть в такт (танцор из тебя никудышный), и песня заканчивается, и ее сменяет другая, и в этом нет никакого смысла. Она выходит за тобой из комнаты, ты оглядываешься на девушку и решаешь взять ее за руку, и от голубого света белая простыня светится под твоей курткой, которую ты решаешь снять, а она следует за тобой к просвету двери и произносит «здравствуй», но второй раз боли, как от перелома или лопнувшей мозоли, уже не будет, потому что музыка играет настолько громко, что ты не слышишь и даже не замечаешь, а вместо этого берешь ее за руку и вы уходите вдвоем. Ты улыбнулся ей, думает она. Но к тому моменту она спряталась в углу комнаты, стоя на свернутом ковре, комната — черно-голубое месиво, двигающееся под песни, а ее любовь — по-прежнему безмолвная и невысказанная, а ведь это было время принятия решений. Что ей делать? Может ли она пойти к тебе и рассказать все так, чтобы ты не принял ее за безумную нимфоманку? Нет. Дело даже не в этом, просто все кончено. Она стоит в углу — ждет и слушает музыку, которая ни о чем ей не говорит, даже не подсказывает никаких вариантов выхода из ситуации, а просто громко играет, тот же истязающий немой ритм, который завладевает ею, но не заставляет ее двигаться, и, выходя оттуда в одиночестве, она натыкается на кого-то, кто обрил голову, и он показывает ей язык и водит им из стороны в сторону, вопя оргия в буте, оргия в буте, но она не слушает, ее лицо, все еще разгоряченное, но онемевшее от того, что ее отвергли, опущено, она уставилась в пол — все кончено. Время пришло. Лысый смеется над ней. Она уходит к «Концу света», глядит вниз на городские огни. Больше не будет записок. Лавочка закрывается.////
