Но сначала скажи мне хотя бы в двух словах: как ты живешь? Я всегда бежал к тебе одолжить у тебя спокойствия и надежды. А ты почти ничего о себе не рассказывал. Я знал только, что твоя семья оказалась в Казахстане из-за ареста отца, и я спрашивал, как ты можешь это простить, а ты пожал плечами и сказал, что прощать можно только свои обиды, но ты не видишь никого конкретно, кого можно было бы обвинить. А вот я обязательно должен был найти кого-то одного, чтобы заехать ему в ухо. Но если бы я здесь, в Америке, попытался мстить за всякое унижение, мне пришлось бы выйти на улицу и всех подряд лупасить по мордасам. Притом что люди здесь в основном вежливые и доброжелательные. Но все, чем я горжусь, от чего плачу, для них полная ерунда. Все самое лучшее достигнуто ими, и я должен считать огроменным счастьем, что меня к этому допустили. А я вот такой неблагодарный! Я хочу гордиться своим отцом, который был тяжело ранен в Крыму, отданном лысым дураком предателям, своей матерью, которая выходила его, раненного, отца, конечно, а не дурака, их работой в подполье, а американцы уверены, что это они выиграли войну. Недавно смотрел фильм по телевизору, как бы документальный, но генералов играют актеры. Так Манштейна изобразили джентльменом с моноклем, а Жуков в расстегнутом мундире все время подливает водку. Про танк Т-34, правда, признали, что это был лучший танк в мире, но и то прибавили, что он некрасивый, неудобный, что на таком сиденье всю задницу отобьешь, как будто нам было до задниц! Но я совершенно бессилен, и получается, что ты прав: их много и они большие, а я один против всех, а значит, маленький.
Ну ладно, скажи коротко о себе. О семье, о своих научных достижениях, в какой области ты работаешь? Я на седьмом небе, что наконец тебя снова нашел!!!»
Персидские очи, девический стан, горделивый отброс артистически взлохмаченной головы, готовность вытрясти из меня все, что я думаю о том, об этом, о десятом и о двухсотом, потом внезапное исчезновение — и кто бы мог подумать, что не навсегда… И кто бы мог подумать, что я способен так радоваться?.. Мое просветление не различало отдельных людей, и близкие это быстро заметили. Мне даже дочка звонить почти перестала, а сын и прежде меня не баловал, правда, не баловал и я его… Но я тем лучше сознавал, что все люди ищут друг у друга спокойствия и надежды, хоть какого-то суррогата бессмертия. И последний, что не совсем еще выдохся, — это след в человеческой памяти. Все эти годы, набарабанил я Генке, я помнил его и часто задумывался, что с ним сталось, я завидую его бурной судьбе, а сам я оказался недостоин своих мечтаний. Да, я не дал себя победить минутным обидам, но я не устоял перед обидами затянувшимися; когда меня не пустили покорять космос и термояд, я и работать начал поплевывая, назло теще вырвал из сердца все великие мечты, а настоящий ученый работал бы хоть на каторге, так что чего я боялся, в то и превратился — в маленького человека. Хотя в этом сейчас и заключается высший тон — быть пигмеем и упиваться этим. Так что для эпохи пигмеев я еще довольно титаничен. Правда, теперь и самых маленьких людей зазывают в те рестораны, откуда прежде изгоняли. А в остальном все у меня нормально, профессорствую в универсаме, дети за границей, но все живы, и за то спасибо. В общем, что заслужил, то и получил, живу частной жизнью — жизнью дождевого червя. Зато узнать о Генкиных приключениях я жажду как можно больше и подробнее. Жду ответа и трясу ногой от нетерпения.
Ответ выскочил через каких-нибудь полчаса.
«Левочка, я был просто убит, что ты забросил большую науку! И как благородно ты об этом пишешь, обвиняешь только себя! А разве не виноваты те, кто тебя оттолкнул и оскорбил?! Сколько талантов эти гады отняли у моей несчастной родины! Теперь, когда я знаю, сколько у нее врагов, у меня уже не осталось к ней ничего, кроме жалости. Но я не знаю, кого ненавидеть больше, — тех врагов, кто желает ее погибели, или тех, кто изгоняет из нее ее лучших людей!»
«Ладно, Геночка, забудем, — имитируя мудрость, отвечал я. — Если нашим врагам удалось отравить нашу жизнь ненавистью к ним, значит, со своей задачей они наполовину справились, расскажи все-таки о себе — как ты пробился сквозь железный занавес?»
«Сначала, — ответил Генка, — меня не хотели выпустить даже в Болгарию. Я ведь не отслужил в армии, а лейтенантское звание мне тоже не присвоили, как ты помнишь, из-за стычки с начальником военной кафедры. Я и сейчас считаю, что длинные волосы не мешают защищать родину, а он думал иначе. Но кагэбэшники оказались теми же швейцарами. Тетка в ОВИРе взяла даже не деньги, а синий том Цветаевой — смешно, правда? И сделалась добрая, как родная мамаша, — Геночка, Геночка… Это так они границы наши защищали.
А в Софии поначалу все было хорошо. Каждый день мы с женой ходили по всяким…комам и испрашивали жилье (не знаю, почему мне казалось, что они мне что-то должны). В очередном походе в какое-то заумно-партийное учреждение секретарша попросила нас подождать. Потом открылись огромные двойные двери, и высоченный красивый болгарин пригласил нас войти. Огняна взглядом попросила меня молчать и говорила сама, и, когда закончила, болгарин сказал — хорошо, позвонил куда-то, принесли конверт с бумагами и ключ. Так мы получили двухкомнатную квартиру: большая гостиная, спальня, кухня и ванная. В бумаге, кроме документа на квартиру, была записка к директору центрального банка (другаре Мандаджиеву) с просьбой посодействовать советскому специалисту чем можно. Прочитав записку, другаре Мандаджиев позвонил кому-то, и на следующей неделе я начал работать программистом в банке. Ты помнишь, что мы программирование презирали, но это в будущем меня спасло.
Через полгода Огняна объявила, что беременна. А еще через месяц произошло принципиальное событие: весь наш отдел, пять человек, отправлялся на повышение квалификации в Вену, но меня не пустили по распоряжению из советского посольства. Я взбесился и надумал — ах так, гады! — убегу на Запад. Жене на все упреки и мольбы отвечал, что все устроится, что через пару лет ее выпустят ко мне. В общем, порол какую-то чушь, о которой болезненно вспоминать. Таким я уродился, Лева, так мои нейроны соединились, что мне в голову не приходило, например, почему Лева Каценеленбоген должен одалживать мне деньги и платить за мое чанахи, когда мы ходим в шашлычную. В конце концов, он мне не брат и не сват, более того, я знал, что он ходил разгружать вагоны и у меня денег никогда не просил.
Мой план основывался на следующем наблюдении. В Ленинграде в приемной ОВИРа ожидающих разделили на две группы: на лиц, едущих в соцстраны, и лиц, едущих в капстраны и Югославию. Я тогда подумал: что это за Югославия такая и за что ей такая честь? Вдобавок я заметил, что, в отличие от моей болгарской визы, указывающей конкретный маршрут „Москва — Бухарест — Русе — София“, советская виза в паспорте моей жены маршрута не указывала. Я предположил, что если попросить разрешения поехать в соцстрану, скажем Венгрию, из Софии, то, возможно, болгары тоже не укажут маршрут, все-таки я „почтишто“ иностранец. Так оно и оказалось.
Теперь доехать в Будапешт можно или через Румынию, или через Югославию, но ОВИР-то засветил, что Югославия — страна особая. Правда, возникли маленькое и большое препятствия: первое — в ОВИРе болгары настаивали, чтобы я испросил позволение в совпосольстве, второе — у нас не было валюты. В совпосольстве мне сказали „с возмущением“: Болгария — суверенная страна, мы не решаем такие вопросы. Вернувшись в ОВИР, я повторил то же самое и добавил, что „они“ не возражают. Виза в Венгрию появилась у меня в паспорте. Зайдя в посольство Югославии, я без проблем получил транзитную визу в Будапешт. Затем я продал немецкую швейную машину за 400 левов, и Огняна через свою кузину (замужем за сирийцем) купила 200 долларов. Она почти не пыталась меня отговаривать, видя, что всякий, кто становится у меня на дороге, превращается в моего врага.
Но, входя в вагон, я в последний раз оглянулся. Стояла моя беременная красавица жена, с длинными толстенными косами, с огроменными глазами, струившими огроменные слезы и излучавшими немой, горький упрек. Я почувствовал себя нехорошо, я почувствовал, что совершаю необратимый акт — акт, о котором буду сожалеть. Видишь, к старости я стал чувствителен, описывать это трудно, и слезы душат. Сидя в вагоне, я вспомнил аргументы Толстого о Наполеоне: Наполеон не управлял событиями, как бы ему ни казалось противное. Что если бы Наполеон отдал приказ остановиться и вернуться во Францию, то собственные солдаты растерзали бы его.
В Белграде я принял одно из многочисленных приглашений „остановиться на ночь с завтраком“. На следующий день после тщетных попыток получить визу в западную страну, усталый и упавший духом, я вернулся домой. Правда, в американском посольстве мне сказали, что визу в Америку дать не могут, но если я сумею выбраться в любую западную страну, то там помогут. Хозяин дома был огромный серб без левой руки, лет под шестьдесят, мы понимали друг друга без проблем. Я уставился на него, он смотрел мне навстречу. Наконец я напрямик спросил: как перейти границу в Италию. Серб помолчал, затем сказал: сейчас я позвоню приятелю и точно все узнаю. Он начал звонить, говорил быстро, я испугался. Закончив, он дал мне маршрут и отвез на вокзал.
