— Мои отец и мать так же утешали, но они боятся…
— Чего боятся? — насупился Кахым.
— Оставят тебя на военной службе в Петербурге или назначат в полк в далеком городе.
— Тогда ты ко мне приедешь!.. — Подумав, он добавил: — Нет, меня назначат в Оренбургский край. В России и своих офицеров хватает, без меня. А здесь я нужнее.
Сафия, воспитанная в беспрекословном повиновении мужу, в последние дни перед разлукой не докучала ему жалобами и мольбами.
25
Быстрая тройка унесла Кахыма, первые заморозки сковали дорогу, и пыль не заклубилась следом. Разрыдалась Сафия не на крыльце, не при людях, а в горнице, повалившись на нары.
Тоскливо, студено жилось ей в доме свекра, среди людей и не чужих, но и не ставших еще родными. В семействе Ильмурзы свои порядки, может, они и не хуже тех, с какими она свыклась у родителей, но все же весь уклад иной. Вернуться бы обратно, к любящим отцу-матери, но замужней башкирской женщине обратного пути из дома мужа нет. Терпи, плачь беззвучно ночью, укутав голову одеялом, и жди, когда Кахым приедет из Петербурга.
Она крепилась изо всех сил, но зачастую ее охватывало отчаяние, и казалось, что Кахыма она не дождется, засохнет, умрет от тоски-печали по возлюбленному мужу. Да, сумрачно в доме Ильмурзы, а старшая невестка Танзиля так и пышет неприязнью к Сафие. За что это она невзлюбила ее, чем Сафия провинилась перед ней?.. Сажида, мать Кахыма, жалеет младшую невестку, по-матерински ласкова, однако у старшей жены дел — невпроворот, на плечах у нее семья, дом, хозяйство. Она лишь мельком приободрит ее доброй улыбкой и уйдет по срочным делам. А зловредная Танзиля тут как тут — и косо взглянет, и пренебрежительно усмехнется.
Дни шли, и Сафия уже почувствовала недомогание, в такое время молодая женщина особенно нуждается в заботе, в сочувствии.
Как-то утром она вышла во двор и ее скрутила тошнота. Сафия прислонилась к забору около каменного таштабака[27]. Тотчас с крыльца долетел пронзительный визг Танзили:
— Нечестивая! Поганишь священный сосуд!
— Чего это я поганю? — У Сафии от судороги глаза налились слезами.
— Таштабак!
— Какая же ты злая! — с трудом произнесла Сафия.
— И вовсе не злая, а благочестивая! — завела еще крикливее Танзиля. — А ты вот задаешься, дочка начальника кантона!
— Мне плохо, — застонала Сафия.
Старшая невестка ее не слушала, вопила еще громче:
— Кахым принес с горы этот священный сосуд! Это же не таз!.. А ты выворачиваешься наизнанку!
Заслышав брань Танзили, на крыльцо выскочила запыхавшаяся Сажи да.
— Чего ты к ней, бедняжке, привязалась? Ты же старшая! Тебе бы помочь младшей невестке, ведь она беременна!
Верно говорят в народе — доброе слово и камень размягчит… Услышав, что свекровь пожалела ее, Сафия расплакалась.
Танзиля поняла, что переборщила, и вильнула:
— Мне эта посудина не нужна! Но Кахым-кайнеш говорил, что в старину башкиры наливали в таштабак масло, зажигали светильник и молились перед этим святым огнем Аллаху.
— Пустые разговоры, килен, откуда это молодому Кахыму знать, что было сто — двести лет назад! Если преподобный мулла, вступая в наш двор, не говорил о святости таштабака, то, значит, ты веришь в детские сказки!
Невестка прикусила язычок.
— Вы обе, Сафия и ты, Танзиля, — мне дочери, любезные моему материнскому сердцу! — наставительно продолжала Сажида. — Хочу, чтобы вы жили душа в душу и не радовали ссорами деревенских сплетниц. И чего это вы не поделили?.. Я с младшей женою моего богоданного мужа живу мирно, не обращаю никакого внимания на ее капризы. А ведь я старшая и могла бы требовать повиновения!
Ехидная Танзиля смущенно потупилась, виновато завздыхала, а затем спросила с кротким видом Сажиду:
— Кэйнэ, сознайся, в девичестве ты заглядывалась на какого-нибудь удалого джигита?
Захваченная врасплох Сажида растерялась, а затем закинула голову, мечтательно улыбнулась:
— Да как сказать? Девчонкой вроде бы посматривала на парня-соседа, Ахмедом его звали… Забылось все, ох, с годами все улетучилось.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— А у Шамсинур, у молодой, и сейчас остался. То-то она и бесится!.. Не лежит ее душа к старому мужу.
Сажида испугалась, замахала в отчаянии руками:
— Т-с-с, килен, да как у тебя язык-то поворачивается такое говорить? Услышит отец, быть беде. — Она, по обычаю, называла Ильмурзу не мужем, а отцом своих детей.
— Да она сама проговорилась!
— Молоденькая дурочка, а ты и рада, подхватила!
— Шамсинур все едино не станет спать с твоим стариком, сбежит! — злорадно выпалила Танзиля.
— Т-с-с, закаркала!
— А вот сама увидишь!.. Она тянется к Хафизу, ну тому самому, из соседнего аула. По вечерам он так и крутится у нашего дома. Шепчутся через забор, милуются.
Сажида оглянулась — не подслушал ли кто, потрясла сухоньким кулачком:
— Заметишь негодника у нашего забора, зови сразу меня! Я стара, слаба, но проучу разлучника! — И засеменила к летней кухне.
Неожиданно Танзиля подобрела, улыбнулась Сафие.
— Не обижайся на меня, я ведь это с тоски, — попросила она.
— И у меня веселья немного.
— Значит, давай дружить. Хочешь?
— Еще бы! — радостно согласилась Сафия.
И с того дня невестки зажили полюбовно, жалели друг друга, делились и светлыми радостями, и печалями, вместе и смеялись и плакали. Всю работу, какую взваливала на них свекровь Сажида, делили поровну, а то и старались выполнять вместе, с разговорами. Но день ото дня Сафия становилась тяжелее, неповоротливее, а значит, и ленивее. На нее нападал страх: вдруг не разродится? И сына хотелось иметь, и самой жить хотелось, — ей же всего шестнадцать… Роды приближаются, и нет рядом с нею любящего мужа. А может, он и не любит ее? Любил бы, не умчался бы так скоро, с легким сердцем в далекий Петербург! И весточки давно уже нет. Утешается небось там со смазливой марьюшкой!.. И-эх, женская доля — горькая доля.
Эти сомнения, подозрения точили, грызли Сафию, она и пожелтела, и осунулась, и с тела спала лишь живот выпирал копной. Лежала на нарах днями и ночами, то скулила негромко, как побитая, то рыдала.
Ильмурза до поры до времени ничего этого не замечал, а как узнал от старшей жены Сажиды, то всерьез встревожился за судьбу внука, продолжателя рода.
О судьбе самой Сафии Ильмурза не шибко беспокоился, были б деньги, скот и калым, а приобрести и вторую, и третью жену Кахыму незатруднительно; конечно, он не сомневался, что родится мальчик…
Посему старшина пригласил в дом муллу Асфандияра, — в те годы мулла был и священнослужителем, и судьей, и лекарем, и знахарем.
Асфандияр незамедлительно пришел, поставил в угол посох, снял кожаные калоши, сдул с них пыль и в мягких кожаных сапожках проследовал в горницу, влез на нары и прошептал молитву. Затем погладил ладонями лицо и бороду: «Аминь!»
— Хэзрэт, беда стряслась с молодой невесткой. И не больна вроде, а тает на глазах, как льдинка на солнцепеке, сохнет, как скошенная трава.
— Аллаху акбар!.. И родился человек волею Аллаха, и болеет, и исцеляется, и умирает в свой срок волею Всевышнего. Не иначе!.. Мы, грешники, лишь уповаем на его неизреченные милости.
— Правда, хазрет, истинная правда! Твои молитвы и заклинания неизменно спасают болящих. Помоги и на этот раз.
— Где она?
— На женской половине.
— Проводи.
— Мне, свекру, нельзя видеть лицо килен.
Он проводил муллу до дверей. В горнице около спящей на перине Сафии сидели Сажида, младшая жена Шамсинур и Танзиля.
Они удалились по мановению руки Сажиды.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Асфандияр сел у изголовья, прошептал молитву.
— Давно спит?
— Только что задремала.
Мулла дотронулся до исхудавшей, с голубыми прожилками руки Сафии, и она пробудилась, испуганно открыла глаза:
— Я здоровая. Не надо мучить меня.
— Нельзя так, доченька, — мягко сказала свекровь, — хазрет поможет тебе, он наделен благостью и всемогуществом Аллаха.
