— Извольте садиться! — пригласил служитель в синем жилете и придвинул стул матери, а потом мне. Никто со мной прежде не обходился так услужливо, на самом деле, никто и никогда…
Я восседала на белом стуле с синим бархатным сиденьем. Передо мной на тарелке лежал рыбный рулет, тонувший в маленьком озерце оранжевого соуса. Сверху он был украшен тонкими полосками тертой апельсиновой корочки…
А я не могла не думать о Мелли и Розе, которые как раз в этот миг ели на ужин ячменную кашу или вареную чечевицу с салом, если им повезло.
Служитель и девица ушли. Третий стул по-прежнему пустовал. Где же Мессир Аврелиус?
— Роскошные обеды и серебряные канделябры, — пробормотала матушка, глядя на рыбу. — Все это очень хорошо. Но я бы предпочла получить деньги, откупиться от этого Заведения и поглядеть, что можно сделать для Давина и Нико.
— Ты слишком низко летаешь, Мелуссина! — произнес чей-то голос. — Ты наверняка могла бы получить и то и другое.
Мама вскочила, да так резко, что стул опрокинулся.
— Ты! — прошептала она. — Мне бы следовало догадаться!
Сецуан вышел из теней яблоневого сада, да так неслышно, что казалось, будто он скользил, а не шел.
— Не хочешь ли присесть? — спросил он. — Я могу помочь тебе, Мелуссина, ты ведь знаешь, что это в моих силах.
— А что взамен? — горько спросила мать. — Ты ведь ничего не делаешь даром. И этому есть цена.
Сецуан замешкался.
— Все же садись! — вкрадчиво пригласил он. — Когда ты ела в последний раз? У тебя наверняка целый день маковой росинки во рту не было. Обещаю: обед — дар, которым вы можете насладиться безвозмездно.
Свет блестел на его короткой алой шелковой куртке и на серьге в виде змейки. Мать не спускала с него глаз, и даже если он не встречался с ней взглядом, было ясно видно, что он ее не боится.
— А теперь садись, — повторил он, протянув руку к тарелкам с рыбой.
Мне уже нисколечко не хотелось есть. И я не поверила собственным глазам, когда мать медленно кивнула.
— Хорошо! — сказала она. — Давайте, по крайней мере, вместе поедим. И поговорим о том, что мы можем сделать друг для друга.
Она расправила складки своего одолженного зеленого платья и подождала, покуда Сецуан не поднял упавший стул и не поставил его на место.
— Вина? — спросил он.
Она кивнула:
— Да, спасибо!
Он вытащил хрустальную пробку из кувшина и налил золотистое вино в один из грех стаканов перед маминой тарелкой. Наливая вино, он стоял за ее стулом, как это делают прислужники. Я невольно заметила, какие у него красивые руки, с длинными прямыми, гибкими пальцами. Руки человека, играющего на флейте.
— Дина?
Он протянул мне кувшин.
— Немного, — сказала матушка. — Выпьешь с водой, Дина!
Я послушно налила в вино воду. Мои руки чуть-чуть дрожали. Я не понимала, почему мы здесь сидим и притворяемся, будто мы все трое добрые друзья. Неужто он внезапно стал другим и подобрел? Неужто мы ошиблись, убегая от этого человека сломя голову?
Мама стала есть рыбу, словно все так и полагалось. «Я могу помочь тебе», — сказал он. Не потому ли мы по-прежнему сидим здесь? Из-за того, что матушка надеется так или иначе купить его помощь? Но что случилось, чем мы владеем, что могло бы заинтересовать его? Его, у кого хватает денег жить и кормиться на дорогущем постоялом дворе?
— Я был в зале Суда, когда Давину и юному княжескому сыну вынесли приговор, — сказал Сецуан, взяв кусочек рыбы. — Суд был весьма скорым.
— Княжескому сыну? — переспросила, приподняв бровь, матушка.
— О да! Я прекрасно знаю, кто в самом деле «двоюродный брат» — кузен Нико.
Он улыбнулся: ни следа торжества или презрения! Улыбнулся мило и тепло, будто меж нами обнаружилась общая чудесная тайна.
«Не рассчитывай на него! — приказала я себе. — Вспомни, кто он!»
Но как это было трудно, когда он вот так сидел здесь и улыбался, и бесстрашно встречался со мной взглядом. «Ведь так делает и Дракан!» — самой себе сказала я. Но Сецуан не очень-то походил на Дракана. Он скорее походил на меня: эти черные волосы, эти зеленые глаза! Ну просто вылитая я!
Мама отложила вилку в сторону.
— Ладно! Тебе известно, кто такой Нико! Будет ли также стоить сколько-нибудь, чтобы заставить тебя сохранить эту тайну? — спросила она, и голос ее звучал так же твердо, как голос какого-нибудь торгаша.
— Почему тебе вечно кажется, будто я собираюсь причинить тебе зло? — спросил Сецуан.
— Горький опыт научил меня этому…
— Мелуссина, я никогда не принуждал тебя… Я никогда не вредил тебе. Я никогда не желал ничего другого, кроме как…
Он замешкался, словно испугался того, что она сделает.
— Ничего другого, кроме как любить тебя, — наконец выговорил он.
Я и предположить не могла, что творилось в голове матери. Она сидела совершенно спокойно, не меняя выражения лица.
— А твоя мать? — спросила она. — Твои родичи? Они что, тоже хотели лишь любить меня?
Он опустил глаза, не в силах глядеть на нее.
— Моя мать умерла, — вымолвил он, вертя меж пальцами свой стакан, так что вино наконец перелилось через край, устроив небольшой водоворот. — Ныне старейшина нашего рода — моя тетка. Я знал… я знаю, род мой совершал такое, что тебе простить трудно. Такое, что немногие люди захотят понять. Но я теперь здесь, с тобой, а не с ними. Это тебе о чем-то говорит?
Я была просто ошеломлена, увидев вдруг, как крупные прозрачные слезы льются по щекам матери.
— Вы так подло искусны, — сказала она, и в голосе ее слышались не слезы, а лишь гнев, схожий с горной лавиной, такой ужасающий и безмерный, что все остальное было сметено. — Вы умеете выдавать день за ночь, а Зло за Добро. Ты никогда не хотел полюбить меня. Твоя мать отослала тебя ко мне так, как отсылают жеребца к кобыле, потому что ей пришло в голову, будто потомство наше может быть не совсем обычным. Ты можешь отрицать это, глядя мне в глаза?
Мелкие круговые движения стакана прекратились. Какой-то миг он сидел тихо. Свет искрился на гранях его серьги со змейкой.
Потом он прошептал:
— Нет, не могу. Дитя, обладающее Даром Змеи и силами Пробуждающей Совесть… то было слишком большим соблазном. Однако я не могу сказать, что никогда не любил тебя.
— Не лги мне! Не начинай опять, Сецуан!
— Я не лгу!
И прежде чем снова опустить взгляд, он поднял голову и какой-то миг, краткий и тяжелый, смотрел ей в глаза.
Это потрясло ее.
— Дина! — молвила она. — Пойди… пойди и… принеси нам еще немного вина.
Я продолжала сидеть.
— Мы можем позвать лакея, — ответила я. Мне не хотелось оставлять ее с ним наедине, ни в коем случае.
Как угодно, только не такой, какой была она сейчас — со следами слез на щеках и руками, которые никак не могла успокоить.
Мама глянула прямо на меня.
— Пойди! — велела она.
Я неохотно поднялась. Нелегко перечить матери, обладающей силами Пробуждающей Совесть. Порой это просто невозможно. Я взяла кувшин и вышла из-за стола. Но, отойдя довольно далеко и оказавшись в тесном сумраке теней фруктового сада, где мама не могла увидеть меня, я остановилась.
Матушка подождала, пока я, по ее расчету, оказалась на таком расстоянии, что не могла ничего услышать. Стремительным движением отерла она со щек слезы и выпила последний глоток вина, еще оставшийся в стакане.
— Ну ладно! — твердым и каким-то чужим голосом произнесла она. — Поговорим о ценах.
— Мелуссина…
— Нет! — отрезала она. — Никаких красивых слов! Никаких пробудившихся мечтаний! Никакой лжи! Что ты предлагаешь, как ты можешь нам помочь?
— Дать деньги, которые тебе нужны, ту помощь, что может вызволить твоего сына и юного Никодемуса Равна из Сагис-Крепости.
— А ты уверен, что это тебе по силам?
Он пожал плечами.
— Ни в чем нельзя быть уверенным в этом мире. Однако Дар Змеи — большое подспорье, не так ли? Кто сможет пройти незамеченным мимо караульных на крепостной стене? Кто сможет заставить стража подземелья видеть сладкие сны, пока его ключи внезапно исчезают? Пробуждающая Совесть не сможет, Мелуссина! А чернокнижник сможет!
Моя мать медленно кивнула.
«Вот почему, — подумала я. — Поэтому она не выскочила нулей из-за стола в тот же миг, как услышала голос Сецуана Нам нужна помощь, а он может помочь. А чтобы спасти Давина, она готова заключить сделку с самим дьяволом».
— А цена? — спросила она.
— Ты уверена, что она существует?
— Да! И я хочу знать, что ты желаешь получить взамен, прежде чем мы двинемся хотя бы на шаг вперед.
— А что ты думала предложить?
— Не играй со мной!
— Я этого не делаю вообще. Назови свою цену, если ты так уверена, что помощь моя покупается и продается.
Мать встала. Она снова взволнованно расправила складки бледно-зеленого платья так, будто хотела вытереть ладони.
