– Пустяки, – сказал я. – Давно уже. Привет, Жан.
– Пустяки, – переспросил Полковник. – Кто?
– Ну, с Витькой Степановым поругались.
– Дать ему?
– Не надо, мы уже…
– Уже простил? – сказал Полковник.
Я сразу заметил, что он опять не в себе, а Жан шел рядом, волоча шинель, и улыбался молча.
Мы миновали стоящие на опушке орудия и тесной толпой шли среди сосен, огибая заброшенный дом, – он горбился в сумерках высокой крышей (а внутри все было переломано: мы сами отдирали доски, устраивая настил в палатках), – прошли мимо палаток, оставляя слева болотце с лужей посередине, в которой мы умывались по утрам, – она поблескивала слегка, отражая последний свет неба, – и вышли на небольшую поляну за лагерем, где должны были показывать фильм.
Полковник грустным казался сегодня и словно превозмогал себя, радуясь встрече. Он не подавал вида, но я все равно заметил, потому что таким он не в первый раз возвращался оттуда. Что-то там происходило, на лесопилке, что угнетало его, и я спросил:
– Случилось что-нибудь, Миш?
Мы сидели втроем на Жановой шинели. Весь дивизион расселся и разлегся на поляне перед натянутым на деревьях полотнищем.
– Пора бы и начинать, – говорили, – а то спать охота.
– Эй, механик, крути давай!
– Захлопни пасть, Аркаша, кишки простудишь.
– А что, зря шли, что ли?
– Вовка, дай огоньку.
– За водкой бегали и заблудились в лесу. Конец света, понял?
– Ну и дураки.
– А Пашка с Рябовым попались.
Мы сидели и лежали на поляне, перекликаясь и переговариваясь в темноте, – весь третий дивизион, обе батареи, – только Мишка был какой-то странный.
– Ничего, – он ответил. – Ничего, Дюка. Правда, ничего.
А фильм все не начинался.
Потом он спросил:
– Все там же?
– Ага, – сказал я.
– Строите?
– Нуда.
Это повторялось при каждой встрече. Я понял, что и на этот раз мне придется рассказывать. Почему-то всегда так получалось, что рассказывал я, а они слушали. Жан тоже помалкивал о лесопилке.
– Ну да, – сказал я. – Все там же.
Нас возили туда на машине. Скамьи лежали поперек кузова, и вся бригада дружно горланила песни, уклоняясь от налетающих ветвей. Между деревьями возникал караульный грибок с подвешенной к перекладине плащ-палаткой, а рядом – часовой, ковыряющий носком землю. Он щурился от солнца, провожая нас взглядом. Очень весело было ехать по лесу, который казался пустым.
Одни рыли ямы для столбов и закапывали столбы, другие, стоя на козлах, наметывали раствор на кирпичные стены. Полуголая бригада продолжала напевать и насвистывать во время работы. Далеко на директрисе грохотали танковые моторы. Дивизия разворачивалась в лесу. Все дороги были перепаханы техникой.
Задирая головы, мы поглядывали на самолеты. Они с ревом проносились над нами, уходили ввысь и медлительно чертили небо, оставляя белые рубчатые полосы. Самолеты были военные – МИГи.
В тот раз мы тоже напевали и насвистывали. И вдруг все одновременно спрыгнули с козел; побросав ведра, мастерки и лопаты, бригада ринулась в лес. Мы проломились сквозь кусты и остервенело стали колотить пилотками по траве. Пушистый комок порхал под ногами.
– К деревьям, к деревьям ее не пускай! – надрывался Софрошкин.
Сбитые с ног корчились на земле от хохота. Белка вдруг остановилась и укоризненно на нас посмотрела:
– Тьфу, мальчишки!
Две пилотки шлепнулись около нее, от третьей она увернулась. Толкая друг друга, мы кинулись за ней. В этот-то момент я и споткнулся.
Лежа в траве, задыхаясь от бега, я смотрел на метавшуюся толпу, потом перевернулся на спину и засмеялся. И тут я увидел это.
Это было похоже на игру, на бесшумную игру в небе, над уходящими вверх соснами, но неуловимо и страшно что-то изменилось в этой игре.
– Смотрите-ка, – сказал я, поднимаясь; вся бригада стояла вокруг, задрав головы. С разгоряченных мальчишеских лиц медленно сползал хохот.
Мы повернулись и побежали прочь из леса. Мы бежали быстро и молча, не глядя друг на друга, но не успели. Сверлящий звон настиг нас на полдороге, потом удар, от которого дрогнула земля, хотя мы бежали не останавливаясь, и когда взобрались на наши козлы, все было кончено. Черный дым поднимался с далекой опушки, и было тихо. В тишине кто-то сказал:
– Видно, хотел подальше от леса.
В ушах стоял этот неотвратимо нарастающий звон.
– Понимаешь, – сказал я, – мы гонялись за ней по лесу и обо всем забыли…
Я старался передать свое ощущение в тот момент, когда мы оставили белку в покое, потому что самолет падал прямо на лес, битком набитый солдатами, и мы бросились к нашим козлам, как к убежищу, а вернее, для того, чтобы лучше видеть; но там, на козлах, все было уже по-другому.
По правде говоря, больше всего меня поразило то, как лица изменились. Лица у всех обтянулись и жесткими стали, когда мы смотрели на дым, медленно поднимавшийся из-за леса.
– Да, мы видели, – сказал Полковник; он как будто не слушал меня. – Видели.
На него, и правда, что-то нашло сегодня. Даже голос был усталый.
Жан сказал:
– Говорят, совсем молодой был парень. Не старше Бати.
– Комаров тут у вас до черта, – перебил Полковник.
Жан засмеялся:
– Они и в сортир, небось, по двое ходят. Один срет, другой обмахивает, а потом наоборот.
– Точно, – подтвердил я. – Болото же – вот оно, рядом.
Я видел, что рассказ мой пропал понапрасну. Уж не знаю, чего они от меня ждали. Может, не стоило про самолет, а только про белку? Но тут фильм наконец начался, и мы повернулись к осветившемуся экрану.
Фильм был обычный – про армию. Во всех фильмах, которые нам показывали, было одно и то же: солдаты или ученые. Ученые тоже выполняли свой долг легко и скромно. Мы привыкли к ним. Нам уже было все равно.
Этот фильм был про армию, про то, как служат наши ребята в армии, в десантных войсках. Они там прыгали с парашютами, и пышные купола распускались на экране. Конечно, сразу же нашелся один, который боялся прыгать, они там очень переживали из-за этого. Было ясно, что к концу фильма он все-таки прыгнет, не подведет роту.
Потом солдат по имени Сережа познакомился с девушкой. Он хотел ее поцеловать – об этом сообщил голос за кадром, а она спросила, кто его мама, и он ответил: кандидат наук. Тогда она сказала, что завидует его маме, потому что сама хочет стать кандидатом наук. Тут он ее поцеловал, и она вдруг страшно огорчилась. – Она терзалась сомнениями, – пояснил голос за кадром, – боялась оттолкнуть его, показаться неприступной. Напряженно она думала: как поступают в таких случаях кандидаты наук?
– Доходчиво объясняет, – прогудел со своего места Аркаша Мацнев; он сидел впереди и повернул голову в сдвинутой на затылок пилотке. – Слышь, Генка, а о чем в таких случаях думает Зам-по-тылу?
– О, она думает об удовольствии, – тотчас отозвался Снегурочка. – Но боится продешевить. И терзается сомнениями.
– Тоже в кандидаты лезет?
– Хватился! Она уже всех членов-корреспондентов за пояс заткнула. Наших, полковых.
– Ну да, за резинку от трусов.
На поляне становилось все веселее. Теперь происходящее на экране сопровождалось пояснениями, которые перекрывал общий хохот. Мы сами участвовали в фильме, помогая голосу за кадром. Таких фильмов нам еще не показывали.
Наконец-то мы были вместе, хотя и ненадолго. Мы были вместе – весь дивизион, обе батареи, хохочущие на поляне, и Полковник смеялся тоже.
– Вот подлецы! – проговорил он сквозь смех.
Вокруг ржали:
– Мужик стал суров не по-детски. Ну, козел!
Этот Сережа вообще был способный парень. Он был красив и остроумен, а еще пел великолепно и рисовал тоже, только холст был повернут к нам изнанкой. Мы должны были смотреть, как он впустую двигает кисточкой, а капитан за его спиной приговаривал:
– Очень жизненно получается. Да вы прямо талант!
– Ишь ты, – заметили на поляне, – отец-командир. И тут руководит.
А Сережа расцвел от капитанской похвалы.
– Вот только красок, – скромно вздохнул, – у меня маловато.
– Эх, холуй, – посочувствовали ему. – За что продаешься!
Но, видно, было – за что. Его отпустили в город, и вот он опять
встретился со своей девушкой. Они катались на лодке, причем он исполнял для нее какую-то арию, а она смотрела на него с пробуждающейся любовью. Все вокруг было окутано красивой дымкой, и никто им не мешал, но они почему-то оказались в кинотеатре.
Мы смотрели фильм, и они смотрели фильм, а мы увидели фильм в фильме; но они были счастливее нас, потому что для нас-то это недолго продолжалось. Мы успели только увидеть, как он и она – те, другие, – подняли головы, а там, над ними, – над теми – проплывал косяк журавлей, и это было всё, но нам и этого было достаточно. Мы знали, что он уйдет на войну и погибнет в грязи, на болоте, под кружащимися березами, а она выйдет замуж за другого.
Там все было знакомо – в том фильме, – и все хотелось переделать.
