Оба мы неподвижны и храним молчание.
В конце концов я решаюсь подойти к нему. Окаменелость статуи прошла, но внутри у меня по-прежнему все застывшее, оледенелое. Застывшая, оледенелая, я преодолеваю те несколько шагов, что нас разделяют.
Кладу руки ему на плечи.
— Возможно, лучше было бы, чтобы вы этого не знали, но Хаким умер. Вы слышите меня, Лабан? Он умер.
Не оборачиваясь, сохраняя спокойствие, он отвечает:
— Уж от вас я этого не ожидал, госпожа Марта.
Я поспешно убираю руки с его плеч.
— И тем не менее это правда.
— Говорю же вам, что я был с ним! Нет, я никак не могу принять ваши слова всерьез.
Помолчав немного, он добавляет:
— Скажите мне, что вы просто не знаете, когда он придет, — в это я еще могу поверить. Но рассчитывать, что я проглочу такое… Нет, уж простите меня, но вы, по-моему, не представляете, что вы говорите. И что делаете, А если он еще не пришел, то я догадываюсь почему.
Я не в силах сдержать стон.
Однако вместо того, чтобы поделиться со мной своей догадкой, он безмолвствует. Лишь спустя долгие минуты я слышу:
— Госпожа Марта, вам известны только те нищенствующие братья, которые на виду. Так вот, есть множество других, которых не видно! Этих вы не знаете. В эту минуту Хаким Маджар с ними, готов спорить на что угодно! Он ушел с ними, но он вернется, и вы, если б знали это, не говорили бы того, что сказали сейчас.
Снова пауза. Такая же долгая, как предыдущая.
— Мне повезло, что я вернулся туда один сквозь эту ночь, что оказался рядом с ним, лег подле него. Мне здорово повезло.
Си-Азалла говорит:
Я пришел к нему снова, не смог удержаться. Сколько всего еще нужно вытащить на свет божий, Господи, сколько всего!
Он говорит:
— Обвиняйте меня все! Называйте меня чудовищем! Но сердце мое не знает за собой вины. Оно уважает своих противников, вызывая их на битву, которой они заслуживают. Я не преступник; с Маджаром и ему подобными я вступил в самое честное сражение, какое они только могли ожидать от неприятеля. Я отдал им должное. Поставил их на подобающую им высоту. Но вы — поговорим немного о вас, — вы-то что для ник сделали? Вы восхищались ими, подбадривали их, поощряли и… предали. А теперь льете слезы, оплакивая их судьбу. Таким вот образом вы дали им и продолжаете навязывать то, о чем сами они никогда и не помышляли. Я не уверен, что они не презирали вас так же, как презираю вас я, вас и ваши трусливые уловки. Я устранил их, как будут устранены все прочие. Как и они устранили бы меня, окажись они сильнее.
— Будь ты проклят! — срывается у меня с языка.
Я пытаюсь спрятать свои дрожащие руки, оторвав их от спинки кресла, за которую перед этим схватился. У меня под ногтями словно загорелось, как горит все, что находится здесь, как пылает сам вдыхаемый тут воздух.
Стоя перед Камалем Ваэдом, я говорю ему:
— Стряхни же с себя наваждение! Оно побуждает тебя выхолить в мир лишь затем, чтобы подыскать там себе очередную жертву. Несчастный мальчишка, твои мучения, твои желания, твоя ревность — все это твоя болезненная душа представила тебе как жажду величия, тем самым сыграв над тобой злую шутку. Ты сгораешь, если сам еще об этом не догадался, от одной лишь жажды разрушения, тебя влечет к сатанинскому наслаждению палача. Ты стремишься прежде всего заставить других людей страдать от того, от чего страдаешь сам: от своей униженности, злобы, неблагодарности, от своих тяжких сомнений в самом себе. И самое отвратительное — это не зло, которое ты таишь на сердце или которое причиняешь, а твое безумие. Безумие, которое — да-да, прекрати заниматься самообманом! — не имеет ничего общего ни с правдой, ни с верностью, ни со справедливостью, ни с ответственностью, ни с властью, — это, увы, всего лишь самое заурядное, самое жалкое безумие сумасшедшего!
— Ты выговорился всласть, теперь уходи.
Стоя у окна, словно укрываясь в отбрасываемой им же самим тени, он не обернулся, не указал мне на дверь.
Я говорю:
— Делай, что тебе угодно. Я не боюсь!
И тотчас покидаю кабинет.
Снаружи озорует легкий бриз. Вечер не за горами: по бульвару прогуливается уже немало народу, правда еще стараясь держаться в тени. Какое-то время я иду широким шагом. Кажется, будто в сердце у меня торчит длинная игла. Милосердие. Так вот откуда все идет? Камаль Ваэд, Камаль Ваэд, правда ли это? Милосердие, которое ты беспрестанно попираешь, но в тогу которого тем не менее рядишься, обернув себя ею, как второй кожей, источающей пламень и яд? Ответь. Что до меня, то я — Господь свидетель — желал тебе только добра. Да и доктор Бершиг только добра желал славному и умному юноше из его города, помогая ему, то бишь тебе, оплачивая твою учебу из своего кармана. Он сделал это и забыл. Забыл и ты.
Я поднялся к доктору Бершигу в тот день, после нашего спора («Эта война не закончена; более того, она только началась», — это было в среду, помнишь?), и, представь себе, я все понял. Понял и ужаснулся. Нанося удар по Маджару, ты метил в доктора. До меня долго доходило, согласен. Потому что это было слишком очевидно? Или слишком чудовищно? Или же слишком блестяще? Судить не берусь. Должно быть, тебя проинформировали о предложениях, сделанных ему доктором Бершигом. Таким образом ты получил на руки все козыри и вдобавок оправдание своим действиям! Это открытие ошеломило меня и, признаюсь, привело в восхищение. Блестяще с твоей стороны!
Беспорядочно бурлящей толпе, может, и известно, куда я иду. Мне — нет. Я думаю: ограничится ли он одним этим ударом? Вместе с ответом приходит неколебимое убеждение: нет, у этого демона он лишь первый в грядущей цепи. Особенно если это к тому же должно способствовать другим его планам. Когда же следующий? Кто станет его жертвой? Бей, демон, круши!
Я иду, влекомый течением своих мыслей. Внезапно появляется чувство, что за мной уже некоторое время наблюдают, шпионят посреди толпы, Это больше чем догадка: ощущение неприкрытого нападения; только что, когда я огибал Фонтан со львами, оно почти материализовалось. Потом все исчезло, и я перестал из-за этого тревожиться. Но вот все возобновляется. Быть может, у меня вдруг появилась мания преследования? Только этого и не хватало.
Доктору Бершигу я не обмолвился ни словом о своих предположениях — или подозрениях, можно назвать их как угодно; я имею в виду, относительно того, что я считаю планами Камаля Ваэда. Странно, не правда ли? Из опасения, что он рассмеется мне в лицо? Возможно; а может быть, из-за собственных сомнений. Ведь это, надо признать, не лезет ни в какие ворота.
Опять это ощущение буравящего тебя взгляда. Но на этот раз я быстро оборачиваюсь… И не обнаруживаю ничего подозрительного. Тем не менее внимательнее наблюдаю за водоворотом толпы, в свою очередь украдкой вглядываюсь в лица встречных. Я пытаюсь застигнуть — кого? что? Известное или неизвестное? Глупость какая-то. Все это, добавившись к прочему, окончательно погружает меня в нервозность, в озлобленность, в тоску.
Я решаю отключиться от всех внешних раздражителей, равно как и от собственных измышлений, посредством которых мой перевозбужденный мозг пытается… И тут я, кажется, замечаю, что в глубине площади, между прохожими, стараясь не привлечь моего внимания, но и не особенно прячась, проскальзывает фигура человека… Но она уже растворилась в густой толпе, оставив после себя лишь неуловимое впечатление, витающее в безмятежных сумерках.
Я ускоряю шаг, сворачивая в ту сторону, куда, как мне кажется, он нырнул, полный решимости схватить его за шиворот. Прохожу от силы несколько метров, и чей-то взгляд снова падает на меня — горящий, циничный, анонимный. И я по-прежнему не могу определить, откуда он, от кого. Но пусть меня повесят, если этот взгляд не принадлежит человеку, которого я уже встречал, и не один раз, человеку, с которым мне частенько приходилось иметь дело. И я наконец догадываюсь.
Лабан.
Я думаю: это не может быть никто иной. Лабан, ускользнувший от пуль и тюрьмы, которые настигли его товарищей. Лабан, который, не пожелав заговорить со мной, нашел тем не менее способ недвусмысленно заявить мне о себе. Почему он не пришел ко мне? Не доверяет? Нет-нет, этого не может быть. Тогда почему же? Разве что… Но в таком случае что может означать его присутствие в городе? Что это за собой повлечет?
Я напряженно вглядываюсь туда, где он скрылся, но вижу лишь уклончивые сумерки, незаметно спускающиеся на старый город, покидать который, похоже, никак не хочет дневной свет, лаская его своей потускневшей позолотой, цепляясь за дома, деревья, прохожих и отлипая от них лишь в самый последний момент, подобно маске, которая спадает по собственной воле, чтобы явить миру истинный лик вещей — непроглядно черный.
Несколько минут город, задыхающийся, жестикулирующий, остается погруженным во мрак. Потом зажигаются огни. У меня нет никакого желания возвращаться домой.
