к школе. Хорошо, что обязательную форму у нас отменили два года назад. А то изо дня в день ходишь в одном и том же, в одном и том же. Только манжеты и воротничок меняешь — вот и всё разнообразие. А теперь — ходи в чём угодно.
Хотя отец и тут пытается всеми силами урезать свободу. Например, в джинсах и спортивном строго-настрого запретил появляться в школе. Под запрет попали и юбки-резинки. Но там — да, что есть юбка, что её нет. Лосины и дольчики тоже, само собой, мимо. Отец прямо список составил запрещённого. А заметит — сразу разворачивает и потом звонит родителям. Светка Черникова уже дважды так налетела со своими «Мальвинами». Слишком пёстрые цвета тоже носить не даёт. «Не на базаре», — говорит. Но девчонки приноровились накидывать тёмные кофты поверх люминесцентных блузок. Где надо — снимут, где надо — наденут. Что не придумаешь, чтобы быть модными? Я же на общем фоне как ворона среди попугаев. Отец время от времени суёт нос и в мой гардероб — не дай бог, надену что-нибудь неподобающее. Хорошо хоть мама покупает иногда красивые вещи. Пусть не модные, но дорогие и по-настоящему классные. Вот я и выпросила у неё на понедельник новую джинсовую юбку, тёмно-синюю, спереди на пуговицах, и светло-голубой кашемировый свитер по фигуре.
В воскресенье на три раза помыла голову. Решила, что не буду собирать волосы в хвост, а распущу по плечам. Жаль только, что завивка у меня не держится, хоть всю ночь на бигуди проспи. Волос густой и тяжёлый, и почти сразу выпрямляется. Та же ситуация и с начёсами — сейчас все их делают. А мне хоть сколько чеши, ставь лаком для волос — всё равно обвалятся. Я не жалуюсь — мама, наоборот, говорит, что с волосами мне крупно повезло, но так порой хочется походить кудрявой.
Мама зашла ко мне перед сном и так внимательно посмотрела, будто знает обо мне какой-то секрет. У меня внутри все замерло— неужто догадалась? Но спросила вполне спокойно, даже равнодушно:
— Что, мам?
— Ты мне ничего не хочешь рассказать?
Я изобразила непонимание, и она ушла, пожелав спокойной ночи. Хорошо я заранее сообразила отвернуть будильник — иначе она увидела бы, что я поставила его на полтора часа раньше, непременно устроила бы допрос: зачем? Почему? Не говорить же — накраситься завтра хочу. Мне бы и не позволили.
Как только легла, я сразу прильнула к стене — вдруг что-нибудь услышу. Это уже стало своеобразным ритуалом перед сном. Правда, слов обычно не разобрать, но сами звуки его голоса, пусть и отдалённые, уже странно будоражили кровь. Интересно, в чём он ходит по дому? Чем занимается? Какие у него родители? И все-таки, где именно его комната? Хоть бы через стенку с моей…
Едва будильник пиликнул, я подскочила, будто только и ждала звонка. Сна ни в одном глазу. А ведь обычно встаю тяжело, точно меня по голове кувалдой огрели. Долго сижу на кровати, затем, шатаясь, плетусь в ванную и, только умывшись холодной водой, более-менее прихожу в себя. Это у меня в маму — она тоже любит подольше понежиться в постели. Но сегодня — другое дело. Энергия внутри так и бурлила, меня даже еле заметно потряхивало.
Осторожно, чтобы никого не разбудить, я прокралась в ванную. Здесь, в навесном шкафчике, хранилось мамино добро: лаки, крема, лосьоны и, главное, косметичка. Я сто раз видела, как мама делает макияж, но сама лишь изредка и совсем слегка красила губы. Втайне от отца, разумеется.
Лишь раз, на прошлогодний новогодний бал я накрасилась как положено: и тени, и подводка, и румяна. И то не сама — мама всё сделала. Хотя тоже уговаривать пришлось. Она не такой ретроград, как отец, но многие современные вещи тоже не понимает и не одобряет. Считает, например, что краситься до двадцати, а то и до двадцати пяти девушке совсем ни к чему. Про отца вообще молчу. По его мысли, макияж — это полпути к панели. Так что мама согласилась накрасить меня, только потому что отец в тот день уезжал в Железногорск.
Зато помню, как обомлели наши пацаны, когда я заявилась. У Назарова тогда прямо челюсть отпала, а Потапов и вовсе осмелился объясниться в любви. Даже Шулейко сподобился на комплимент: «Какая ты сегодня красивая!». Так вот сегодня я хотела быть красивой, несмотря на риск, так, чтобы все снова засматривались. Хорошо, не все. Чтобы Шаламов увидел и… ну, не знаю, чтобы тоже впечатлился. Очень этого хотелось, особенно учитывая, что в последний раз он видел меня в плачевном виде.
Будильник надо было поставить не на полтора часа раньше, а на два или даже на три. Но кто знал, что накраситься — это такая премудрость! Вместо подводки у меня выходила кривая кардиограммы. Я раз двадцать смывала и снова красилась, пока не заболели веки. Кое-как я всё же что-то изобразила, а красноту замазала голубыми тенями. С тушью тоже намучилась. Скатывалась комочками и всё тут. Я немного поубирала, но ресницы всё равно стали как дубины. Мне не понравилось, но время уже пожимало, так что я оставила, как есть, быстренько растёрла румяна, ну а с помадой я уже имела дело раньше, справилась. И хорошо хоть свои брови тёмные — красить не пришлось.
В результате всё равно провозилась я слишком долго — отец уже поднялся и шаркал по коридору. А в мои планы никак не входило, чтобы он меня такой увидел. Он бы меня чёрта с два отпустил в школу. Сунул бы голову под кран, а потом пилил бы целую неделю. Так что пришлось выжидать, когда он засядет в туалете, и тогда уже пулей мчаться в свою комнату, наспех натягивать одежду — благо заранее приготовленную — хватать сумку, куртку, ноги в сапоги и прочь из дома.
В школу я прилетела одной из первых. Гардеробщица пришла позже минут на пятнадцать и, увидев меня, разворчалась — не успела, видите ли, в себя прийти, чайка хлебнуть горяченького, а «эти уже лезут со своими польтами». До чего же противная бабка!
Затем ещё минут двадцать я маялась от безделья, пока не начал стекаться народ. Я сидела на подоконнике в коридоре второго этажа, возле кабинета истории,
