Крылов? Предположим, что, спасая баснописца, Батюшков указывает на путь, возможный в литературе между идейными крайностями. Предположим, поиски пути связаны с кружком Оленина, где Батюшков впервые близко познакомился с Иваном Андреевичем. Никакой литературной программы Оленин не выдвигал – в доме на Фонтанке свободно собирались люди, объединённые любовью к античной литературе и наследию древнего славянства (“русской античности”). Дух этого собрания выразит Гнедич, переложивший “Илиаду” архаизированным русским гекзаметром. Однако в 1809 году “Илиада” ещё не переведена и дух кружка выражает Крылов. Он не только переводит басни, переведённые Лафонтеном с греческого – он переводит их с элементами русско-народного “просторечья”, в котором слышны отголоски славянской “древности”, и это уже “оленинское”, а не “карамзинское” сотворение языка.
Батюшков называет Крылова “греко-российским” поэтом, и не только потому, что Крылов “пересадил” Эзопа на “русско-народную” почву. Греческий для Батюшкова – определение поэта прежде всего свободного, неангажированного, признающего власть лишь одного царя: Аполлона.
К 1809 году Крылов – известный драматург и автор книги басен, которые – и многие современники в этом уверены – будут читать “наши внуки”. Его вклад в развитие жанра настолько очевиден, что Крылова выдвигают в члены Российской Академии. Однако на выборах он проваливается. Вместо него приняты князь Ширинский-Шихматов (который, по словам Кюхельбекера, “умел слить в одно целое наречия церковное и гражданское”) – и Александр Писарев, поэт и военачальник, сочинитель военно-патриотических од и гимнов. То есть авторы серьёзные, скрепные. А Крылов, который “баллотировался” вместе с ними, – не принят. Для академиков он слишком прост, неакадемичен. Свобода быть самим собой в Крылове очевидна до анекдотичности, и этого не могут простить ему.
“В пуху, с косматой головой…”
Слишком непоэтичный, приземлённый образ.
Одно к одному, и осенью того же года в “Вестнике Европы” появляется статья Жуковского, в которой Василий Андреевич воздаёт должное таланту Крылова-переводчика, однако симпатизирует, что видно из текста, старшему мастеру басенного жанра Ивану Дмитриеву. При том что статья Жуковского – одна из лучших критик жанра русской, и крыловской, басни – она наносит Крылову обиду. Он чувствует, что Жуковский не признаёт за ним такого же оригинального, как у Дмитриева, поэтического дара.
И “Ахилл” Батюшков решает “поддержать” старшего товарища.
“Крылов родился чудаком, – говорит он в одном из писем. – Но этот человек загадка, и великая!”
Присмотримся к этому словечку – “чудак”. Батюшков вкладывает в него конкретный смысл. “Чудаком” человека делает подлинный поэтический дар, считает он. Который ведёт его наперекор общественной норме. Не бриллиантовые табакерки с “царского стола”, не членство в академиях или союзах писателей – статус поэта, как бы говорит Батюшков, не в этом. Он и сам ищет определение: кто он? что такое быть поэтом? Крылов даёт Константину Николаевичу лучший ответ из возможных. Поэт и “в шлафроке издраном” будет поэт. И делает его поэтом не многотомное собрание сочинений, усидчивость и трудолюбие – не премии и казённые дачи – а легкомыслие и праздность. Дар “ничегонеделания”. Уединение, подобное тому, в котором скрывался Богданович[23]. Поскольку только к человеку праздному, свободному от суеты мира, к человеку, выпавшему из системы общества, “ненормативному”, свободному – чудаку! – нисходит Муза.
О том, что такое праздность для дружества и поэзии – Батюшков напишет большое письмо Гнедичу. Речь о нём впереди. Спасённый Шишков нужен Константину Николаевичу как фон, на котором лучше виден “чудак” и его истинный поэтический гений. Точно так проживёт жизнь и сам Батюшков. И друзья точно так же будут называть его “чудаком” в письмах. Эту суть жизни настоящего поэта рано уловит в Батюшкове Пушкин. В своей юношеской “кальке” батюшковского “Видения” – в сатире “Тень Фонвизина” – он “спасает” старшего поэта и учителя точно так же, как Батюшков “спасал” Крылова, и даже заимствует крыловский “пух”, подчёркивающий праздную “инакость”. Чтобы быть поэтом, надо забыть, что ты поэт, словно говорит он.
Фонвизин смотрит изумленный.
“Знакомый вид; но кто же он?
Уж не Парни ли несравненный,
Иль Клейст? иль сам Анакреон?”
“Он стоит их, – сказал Меркурий, —
Эрата, грации, амуры
Венчали миртами его,
И Феб цевницею златою
Почтил любимца своего;
Но, лени связанный уздою,
Он только пьет, смеется, спит
И с Лилой нежится младою,
Забыв совсем, что он пиит”.
После провала Крылова на выборах друзья привлекают его к журналу “Цветник”, где “ласкают” и печатают. В ответ на статью Жуковского здесь, наоборот, выходит хвалебная рецензия, и эта рецензия вместе с образом “непотопляемого” Крылова в “Видении” – части одной литературной кампании. Батюшков словно закрепляет за Крыловым статус настоящего, независимого, свободного поэта.
“Садись сюда, приятель милый!
Здоров ли ты?” – “И так и сяк”.
– “Ну, что ж ты делал?” – “Все пустяк —
Тянул тихонько век унылый,
Пил, сладко ел, а боле спал.
Ну, вот, Минос, мои творенья,
С собой я очень мало взял:
Комедии, стихотворенья
Да басни, – все купай, купай!”
О, чудо! – всплыли все, и вскоре
Крылов, забыв житейско горе,
Пошел обедать прямо в рай.
Конечно, “возвышение” Крылова косвенно умаляло Ивана Дмитриева, царствовавшего на басенном Олимпе. А значит, тень на Карамзина всё-таки падала, ведь Дмитриев был его другом и литературным единомышленником. Но вряд ли Карамзин, несколько лет как удалившийся от литературного света ради “Истории”, мог всерьёз принимать подобные вещи.
Батюшков и вообще утверждал, что в его сочинении больше юмора, чем сатиры. “Я мог бы написать всё гораздо злее, в роде Шаховского, – признаётся он Гнедичу. – Но убоялся, ибо тогда не было бы смешно”.
Спустя восемь лет, когда Батюшков будет составлять первую книгу “Опыты в стихах и прозе”, издатель Гнедич настоятельно попросит включить в книгу “Видение”. За это время, считает он, сатира не утратила остроты и только повысит коммерческий вес издания. Но Батюшков откажется, и в этой фразе весь он: “Глинка умирает с голоду; Мерзляков мне приятель или то, что мы зовём приятелем; Шаликов в нужде; Языков питается пылью, а ты хочешь, чтобы я их дурачил перед светом”.
“Нет, лучше умереть! – заканчивает он. – Лишняя тысяча меня не обогатит”.
Текст “Видения” Батюшков пересылает Гнедичу. Он не собирается его печатать и просит Гнедича никому, кроме своих, не показывать. Он просит даже не открывать имя автора. Но Гнедич распространит сатиру так, что она выйдет за круг Оленина и даже дойдёт до Москвы. Всего через несколько месяцев
