вырвался в декабре 1809-го. Доходы с деревень, полученные к зиме, хотя и были невысокими из-за охватившего страну экономического кризиса, всё же позволяли какое-то время жить светской жизнью. В Петербург было далековато и не к кому, да и не с чем – а в Москву настоятельно звала вдова Муравьёва, любимая тётка Екатерина Фёдоровна. После смерти Михаила Никитича она перебралась с детьми в Москву и ждала племянника в гости. Она была решительно против, чтобы Батюшков поселился в Москве отдельно.
В то время путь из Пошехонья в Москву лежал через Вологду. В декабре 1809 года о своём путешествии Батюшков пишет отцу из Вологды в Даниловское. Болезнь, сообщает он, задерживает его в дороге. Обстоятельства болезни известны из ответного письма Николая Львовича, предостерегающего сына от современных лекарей (“от глистов они дают меркуриальные капли, которые расстраивают всю нашу физическую машину”). “Твой жребий, который хочешь вынуть из урны, – продолжает Николай Львович, – есть совершенно согласен и с твоими талантами, и с твоим характером”. Значит, Батюшков рассказал отцу не только о болезни, но и намерениях решить кое-какие вопросы относительно собственного будущего, и что он намеревается для этого поехать из Москвы в Тверь.
Он прибывает в Москву в самом конце декабря 1809 года. Рождественскую службу Константин Николаевич стоит вместе с семейством Муравьёвых в церкви Георгия Победоносца на Всполье, в приходе которой (стена к стене) живёт в одноэтажном деревянном доме Екатерина Фёдоровна[24].
Что была Москва зимой этого года?
Город жил визитом Александра I, который отметил в Москве день рождения и покинул город буквально за несколько дней до приезда Батюшкова, а вместе с ним уехала в Петербург и московская знать, как реальная, так и вымышленная – например, семейство Ростовых из “Войны и мира”, “обитавшее” неподалёку от Муравьёвой на Поварской.
Город жил театром – знаменитая актриса мадемуазель Жорж, любезно одолженная Наполеоном Александру, как раз к новому году закончила первые московские гастроли в Арбатском театре и, пожалуй, затмила в сезоне русскую приму Семёнову. Жорж играла расиновскую “Федру”, “Дидону” Помпиньяна и вольтерову “Семирамиду”. Все три спектакля были подробно разобраны в журнале “Вестник Европы” за подписью “Василий Жуковский”. Поэт имел от издателя ложу на все представления знаменитой француженки.
Москва готовилась к Масленице, на площадях воздвигались увеселительные сооружения: гигантские ледяные горки и карусели, от которых “кровь ударяет в голову”. 11-летний Саша Пушкин стоит в толпе, которая приветствует императора на Мясницкой – в ту зиму Пушкины переезжают в приход Николая Чудотворца на этой улице. Семилетний Федя Тютчев живёт неподалёку в Армянском переулке и тоже, надо полагать, присутствует при проезде царского поезда. Другой Александр Сергеевич – 15-летний Грибоедов – живет на Новинском бульваре, после университета ему предстоит поступление в чин доктора прав. Его дядя Алексей Фёдорович, прототип Фамусова, недавно перебрался с дорогой Волхонки в дешёвое недворянское Замоскворечье – и собирает маскарады, на один из которых будет зван Батюшков. На углу Пречистенки и Обухова (ныне Чистого) переулка в доме однокашника Соковнина живет 27-летний Жуковский – поэт и журналист “Вестника Европы”. Батюшковская басня “Сон Могольца” и “Тибуллова элегия Х” будут опубликованы в именно этом журнале. Так они познакомятся, а вскоре станут друзьями. Поэт старшего поколения Василий Львович Пушкин только что закончил к Жуковскому послание, где выбранил последователй Шишкова, и с энтузиазмом читает его в салонах Москвы. Петру Вяземскому исполнилось восемнадцать, князь круглый сирота и ждёт совершеннолетия, чтобы вступить в большое наследство и “прокипятить на картах полмиллиона”; он только пробует перо. В доме отца на Колымажном дворе Вяземский живёт под одной крышей с Карамзиным, женатым на его сводной сестре и уже закончившим несколько первых томов Истории. Особняк, где жил Вяземский и работал Карамзин, и сегодня можно увидеть позади Пушкинского музея. Это полузаброшенное здание – единственное в Москве, напрямую связанное с “Историей государства Российского”.
Впечатления от “древней столицы” Батюшков соберёт в очерке, который примется сочинять по прибытии. Очерк останется в черновиках и будет опубликован только после смерти поэта под условным названием “Прогулка по Москве”. В сущности, перед нами попытка эссе о городском “гении места”. Здесь нет и тени того раздражения, с каким Константин Николаевич описывает Москву и “Московитян” в письмах. Перед нами словно два разных человека, в письмах – скучающий, мнительный и от этого высокомерный, “чёрный”; в эссе – другой тонкий, наблюдательный и ироничный: “белый”.
Подобное раздвоение в себе Батюшков вскоре и сам опишет.
В суете-пустоте московской жизни он, действительно, не сразу находит место; она ему чужда; его первые впечатления от литературной жизни Москвы – ужасны. “Я здесь очень уединён, – пишет он Гнедичу. – В карты вовсе не играю. Вижу стены да людей. Москва есть море для меня; ни одного дома, кроме своего, ни одного угла, где бы я мог отвести душу душой”. И дальше: “…этот холод и к дарованию, и к уму, это уравнение сына Фебова с сыном откупщика или выблядком счастия, это меня бесит!”
В доме Екатерины Фёдоровны Батюшков занят разбором архива покойного дядюшки. Среди прочего в бумагах находится очерк о Москве (“Древняя Столица”), многие фразы из которого отчётливо “откликнутся” в эссе самого Константина Николаевича. Свою “Проогулку” он сочиняет словно отталкиваясь от короткого размышления Михаила Никитича. “Почтенные развалины древности видят возвышающиеся подле себя здания в новейшем вкусе и хижины не боятся соседства великолепных палат”, – пишет Муравьёв. “…здесь, против зубчатых башен древнего Китай-города, стоит прелестный дом самой новейшей Итальянской архитектуры…” – подхватывает Батюшков. В этом очерке он совсем не тот человек, что в письмах; перед нами не просто возвышенный поэт, но философ истории. Он как бы развивает Муравьёва, двигается дальше. “В этот монастырь, – пишет он, – построенный при царе Алексее Михайловиче, входит какой-то человек в длинном кафтане, с окладистой бородою, а там к булевару кто-то пробирается в модном фраке; и я, видя отпечатки древних и новых времен, воспоминая прошедшее, сравнивая оное с настоящим, тихонько говорю про себя: «Пётр Великий много сделал и ничего не кончил»”.
Москва демократичнее и проще Петербурга, она элементарно беднее; в “отставленной” столице и люди живут “отставленные” – те, кому не нашлось места в Петербурге. Внешний блеск жизни, барство, широкий жест – вот и всё, чем московский человек может оправдать себя. Москва охотно принимает таких; здесь не живут, а доживают, и поэтому не слишком требовательны к человеку и таланту; и это панибратство “всех в одной тарелке” неприятно изумляет Батюшкова. Воспитанный в оленинском кружке с пиететом к уму и дарованию, к их
