— Успели поругаться? — спросил Глазков.
— Ни боже мой! — воскликнул Егор Харитонович и живехонько вскочил. — Как можно! Саша Иванович добрый спец. Обмозговали мы все и видим… Только я не ползал, как некоторые инженеры, на пузе между озерами. Егору некогда ерундистикой заниматься. Егор сам в кино ходит и телевизор смотрит. А там, между протчим…
— Ты, Егорка, дело говори, а болтать после станешь, — хмуро предложил Родионов.
— Сам ты болтун! — взвизгнул Басаров. — Сидишь тут со своим насосом и света белого не видишь. Мели-оратор! — Егор презрительно сплюнул. — Смотри сюда, председатель. И ты, Саша Иванович, гляделки разуй.
Егор Харитонович поднял сухой прутик и стал царапать на земле свой план.
— Вот вам озеро Кругленькое. Вот Большое озеро. Прямиком между ними три километра. Некоторые, — этим же прутиком Басаров указал на инженера, — считают, что чем прямше, тем лучше. А умный, знающий то есть, сперва мозгой шевелит, а после ноги бьет. Я вот прошелся бережками туда-сюда и нашло на меня озарение.
— Истинно святой Егорий, — заметил Родионов.
— Ты, старый хрен, не лыбься! Не прямо воду вести надо, а накосо. До Купеческого бугра. Между протчим, слух, что там в старину денежного купца зарезали, это старушечьи побасенки.
— Егор Харитонович, короче! — взмолился Рязанцев.
— Быстрота нужна совсем в другом деле, — назидательно заметил Басаров. — До бугра от озера восемьсот двадцать шесть шагов. Моих, средних. А с бугра воде свой ход в Кругленькое. Плугом борозду пройтись — и потек ручей.
— Ты гений, Егор Харитонович! — закричал Рязанцев и кинулся обнимать Басарова.
— Полегше, полегше, Саша Иванович, — попросил Басаров. — Ребра мне не поломай.
— Хорошая башка у тебя, Егорка, да не тому досталась, — сделал вывод Родионов. Обернувшись к Глазкову, он спросил: — А ты как думаешь, Лексей Палыч?
— Может быть, так и сделаем, — Алексей кусал травинку и хмурил брови. — Может быть…
6
Глазков только собрался ехать в летний животноводческий лагерь, как по улице Хомутово густо пропылила голубая «Волга» секретаря райкома Дубова.
«Вот уж некстати», — подумал Алексей.
Он смотрит в окно, как медленно открывается дверца машины, как Виталий Андреевич с трудом выбирается наружу, достает платок и старательно трет лицо и шею. Слышно, как тяжело пыхтит он. Надо бы выйти и встретить, но Глазков не пошел.
Несмотря на то, что Дубов благословлял Алексея на председательство, их отношения не сложились с первого, можно сказать, дня. Начав свои реформы в Хомутово, Глазков встретил неожиданную настороженность Виталия Андреевича. Безусловно, высокий пост Дубова требовал от него большой разборчивости в одобрениях и осуждениях, но в данном случае Глазков не мог понять позицию первого секретаря. Речь ведь шла не о каком-то сомнительном новшестве, которых сельское хозяйство испытало на себе великое множество, а о деле, достаточно проверенном практикой. Отношение Дубова к хомутовскому председателю очень скоро уловили другие руководители района, и вот уже о Глазкове заговорили как об авантюристе, замыслившем походя решить все проблемы. Как-то Глазков не удержался, высказал Дубову свое удивление по этому поводу. Он попытался объяснить и причину такой позиции: приходящее в деревню новое выдвигает и новые требования к партийной и хозяйственной работе, к стилю руководства, а некоторые страшатся этого. Под «некоторыми» ясно подразумевался и сам Дубов. После такого обвинения Алексей ждал громов и молний и очень удивился, когда Виталий Андреевич сказал ему в ответ: «Страшные слова ты говоришь, но правильные»…
В приоткрытую дверь Глазков слышал, как Виталий Андреевич вошел в приемную, заговорил там с Галей, спрашивая о настроении. Галя что-то тихо ответила ему. «Но-но! — строго сказал ей Дубов. — Живи да радуйся, пока молодая».
Вошел в кабинет, прямо с порога попросил:
— Дай попить, Алексей. Да холодненькой!
Глазков сходил в маленькую комнатку, примыкающую к кабинету, принес из холодильника две бутылки минеральной воды. Открыл одну, налил полный стакан и молча подал Виталию Андреевичу.
— Хороша! Ох, хороша! — похвалил Дубов, мелкими глотками отпивая пузырящуюся воду. — Докладывай обстановку, — потребовал он уже другим тоном.
Глядя куда-то поверх гостя, Алексей монотонно, без пауз и выделений, перечислил показатели надоев, привесов, сдачи продукции, ремонта техники.
— На общем фоне вполне удовлетворительно, — Виталий Андреевич отставил стакан, поднялся и заходил по кабинету, чуть сгорбленный и неуклюжий из-за полноты. — Если учесть, что за месяц выпало три и шесть десятых миллиметра осадков, то живешь ты, Глазков, даже хорошо. А другие уже на пределе, еще чуть — и паника. Страшно это, жутко… Ты вот не видел ни разу настоящей паники и не знаешь, что это такое. А я знаю! Понимаешь, машины на дорогах в пыли сталкиваются. Три случая уже. Нынче разогнал автоинспекцию ставить аншлаги, чтобы дистанция между машинами на проселках была не меньше ста метров. Представляешь, еле уговорил! Начинают: что да как, да надо ли… Завалит нас пыль при таком отношении. Погребение будет, Глазков, с такими кадрами. Приходится все в один кулак зажимать, но в горсть не вмещается. Слишком увлечены разговорами, каждый — оратор и трибун. Я тоже в этом числе, если на то пошло. Подменяю партийную работу решением мелких хозяйственных вопросов. А партийная работа — это управление человеческой энергией… Кстати, не смотри на меня с таким удивлением. Я догадываюсь, о чем ты сейчас думаешь. Ты, Алексей, думаешь, что приехал я некстати и изрекаю прописные истины.
— Почему же? Я очень внимательно слушаю, — ответил Глазков.
— Ладно, ладно… Ты вспоминаешь свои обиды на меня. Я все прекрасно вижу и понимаю, можешь не краснеть. Если уж подошло время каяться, чтобы не осталось неясностей, то признаюсь, Алексей, почему иногда я поступал не так, как нужно было бы и как хотелось бы тебе. Нет, ты слушай, я ведь вполне серьезно! Я могу доказать, как дважды два, что тебе не одобрение мое нужно было, а нечто другое. Ты хотел борьбы и получил ее. Пожалуйста, не возражай. Это было именно так, если я что-нибудь понимаю в людях.
Поминутно вскидывая руку, Виталий Андреевич приглаживает густую россыпь каштановых волос, но они тут же лохматятся, сползают на глаза. Одет Дубов легко, по-летнему: светлые брюки в мелкую клетку, просторная льняная рубаха навыпуск. Лицо у него полное, рыхлое. Глаза спрятаны глубоко и кажется, что он все время хитро прищуривается.
— Это хорошо, что паники у тебя нет, — продолжал Виталий Андреевич. — Не лезешь, как некоторые, на стенку, караул не кричишь… Но ведь это только начало. Начало, Глазков! От беды не отвертишься, но нынешнее лето хорошо проверит каждого из нас. На выдержку, мужество, честность, изворотливость, наконец. С этим ты должен согласиться… Только, пожалуйста, не подумай, будто хочу доказать, что один я вижу и понимаю творящееся вокруг и знаю, как уберечься. Это далеко не так. Тебе это понятно? — с какой-то угрозой спросил Дубов. — Все понятно или требуются уточнения?
Виталий Андреевич неожиданно перестал ходить, сел к столу, налил еще стакан воды.
— Чего тут уточнять. Не время.
— Точно, не время… Я ведь зачем приехал, Алексей?
«Начинается!» — подумал Глазков.
Дубов не обратил внимания на то, как сразу нахмурился председатель, потускнел.
— Сосед твой Коваленко бедует. На фуражном дворе ни сенинки, ни соломинки. Силосные траншеи пустые. А без подкормки, сам понимаешь, скоту теперь гибель. Выручать надо соседа. Ты у нас парень запасливый.
— А кто ему мешал делать запасы? — сразу же ощетинился Глазков.
— Вопрос верный, но не к месту, — строго заметил Дубов. — Разговор сейчас не об этом. Надо помочь. Не лично Матвею Коваленко, а колхозу «Ударник». Понятно?
— Через месяц и мы зубами защелкаем.
— Ты, Глазков, эти замашки брось! — Дубов начал багроветь, задышал тяжело, со свистом. — Я пока добром прошу, не официально. Учти это.
Вот так у них чаще всего и начинается крутой разговор. Порой бессвязный, с упреками, обвинениями.
— Добром просите швырнуть этому Коваленко еще один спасательный круг? — глухо и зло заговорил Алексей. — Но сколько можно спасать? Я считаю, что надо быть совершенно слепым, чтобы не разглядеть Коваленко. Всякая специализация, механизация, химизация для него совершенно темное дело. Секрет за семью печатями. Ведь послушать Матвея — оторопь берет. Ну скажите мне, Виталий Андреевич, как можно сегодня вполне серьезно рассуждать о каких-то преимуществах натурального хозяйства? А Коваленко рассуждает! Больше того, он просто убежден, что в колхозе должно быть хоть понемногу, но всего. Грядка капусты, грядка, репы, грядка морковки… Я считаю, терпимость тут вредна и даже преступна, если на то пошло.
