Вслед за Клагесом Лессинг склонен приписывать «космическое переживание» единства мира и единства человека и мира язычникам. Однако в действительности подобное переживание совершенно чуждо язычеству. Сущность языческих религий состояла как раз в том, что сакральное и профанное пространства были четко разделены и не составляли никакого единства. Поэтому религиозный опыт язычников не мог заключаться в переживании «целостности мира». Как раз в языческой, сократовской традиции на первый план выдвинулись математика и рациональная мораль: предполагалось, что они описывают сакральные области мироздания (жизнь звезд) и что тот, кто ими овладел, достиг бессмертия. Мысль о том, что занятия математикой и науками в целом несущественны для победы над смертью, также является открытием иудаизма, а не язычества. Иудаизм и христианство осуществили десакрализацию сакрального и уравняли его с профанным, откуда и возникла современная идея единства мира и мировой жизни, равно как и упомянутое «космическое чувство». Это чувство нисколько не соответствует первоначальной реальности — напротив, оно представляет собой эмоциональный коррелят абстрактной идеи единства мира, то есть идеологической фикции, которая имеет определенную историю. Идея единства мира обычно используется для доказательства фиктивности бессмертия. Но если сама эта идея оказывается фикцией, то вопрос о бессмертии остается по крайней мере открытым, а тот, кто пытается его решить, в любом случае не вправе опираться на некие якобы неоспоримые факты.
Но коль скоро идея единства мира и мировой жизни берет начало в иудаизме, представляется тем более знаменательным, что именно иудаизм, по мнению Лессинга, лишен «космического чувства». Этот пример можно считать образцовым с точки зрения отношения ряда европейских философов к иудео-христианской традиции. Всякий раз, как в рамках этой традиции вырабатывалась обобщающая, универсалистская концепция, сама эта традиция объявлялась исключением из данной концепции и получала негативную характеристику. Если признавались единство мира и примат «космического чувства», то единственной религией, чуждой этому чувству, оказывался иудаизм. Если постулировался принцип светского государства, то его единственным непримиримым врагом провозглашался иудаизм. Если в принцип возводилось социальное равенство, то иудаизм объявлялся носителем капиталистического духа. А если всеобщее признание получал индивидуализм, то иудаизм в силу своего стремления к универсализму вновь становился исключением. Отсюда — финальный парадокс, образующий исходный пункт работы Лессинга: если евреи хотят быть «как все», они должны от всех отделиться и стать ни на кого не похожими — но чтобы стать ни на кого не похожими, они должны, прежде всего, отказаться от того, что делает их оригинальными.
Эту негативную характеристику иудаизма нетрудно объяснить в чисто логических терминах. Любая теория, которая претендует на универсальность, в состоянии объяснить все, кроме того, как возникла она сама, и поэтому должна табуировать свое происхождение. Возникает, однако, вопрос, откуда берется это стремление к ничем не обусловленной универсальности. И здесь в случае европейцев и евреев можно выявить различные психологические предпосылки. В случае европейцев одной из таких предпосылок может быть их постоянное стремление идентифицировать себя со своей культурой и их неспособность этой идентификации достичь.
Та легкость, с какой европейские евреи отказывались от своей культурной традиции в эпоху Просвещения, вызывала тогда общее удивление и отчасти презрение у христианских народов. В этом отказе, в его радикализме и в том чувстве на грани ненависти, которое образованные евреи того времени испытывали к своему прошлому, европейцы видели подтверждение своих глубоких антисемитских предубеждений. Эта реакция Европы на быструю ассимиляцию евреев предполагала, однако, сокрытие ряда истин (отчасти намеренное), которые со временем всплыли на поверхность. Важнейшая из них состоит в том, что евреи не рассматривали, да и не могли рассматривать европейскую культуру как чужую. Священные книги христианства были одновременно историей еврейского народа, его поэзией, его мудростью и его верой. Хотя христианская Европа многое взяла у греков, римлян и других народов, разрыв в ее сознании, вызванный принятием Библии в качестве священного писания, был непреодолим. Иудейская духовная традиция стала фундаментом европейской культуры; другой культуры у Европы просто нет. Поэтому неудивительно, что евреи эпохи Просвещения вошли в европейскую культуру как в свой собственный дом и постарались как можно скорее забыть времена, когда доступ туда был для них закрыт. Иначе и быть не могло. Удивление Европы на этот счет и сама мысль о том, будто все могло быть иначе, представляют собой величайшее недоразумение, какое случалось с Европой.
Конечно, Европа в глубине души всегда понимала, что получила свою культуру из вторых рук, заимствовав ее у другого народа. Отсюда — истерический антисемитизм европейцев, имеющий мало общего со сдержанным раздражением и недоброжелательством, которые обычно испытывает один народ по отношению к другому. Антисемитизм европейцев — это сугубо европейская проблема. Он поднимается из глубин европейской души всякий раз, когда эта душа не находит в себе самой духовного источника той культуры, которую она признает и которую называет своей, потому что другой культуры у нее нет.
Отсюда же — вечные неудовлетворенность и беспокойство, столь характерные для христианской Европы. Европейцы всегда настроены ностальгически и агрессивны в своей ностальгии, поскольку никогда не имели той родины, по которой тоскуют— эта родина принадлежит другому народу, евреям. Когда культурный, просвещенный европеец обращает взор внутрь себя, он находит там другого, еврея. Кроме еврея в душе европейца есть лишь чистое ничто, агрессивная пустота — наследие тех азиатских пустынь, из которых европейцы вышли как из небытия, из исторически бессознательного состояния, чтобы присвоить себе нечто чужое.
Духовная история Европы может быть понята как постоянное и тщетное стремление изгнать еврея из своей души и наконец-то самим встать у начал своей культуры. Символом этого стремления служили еврейские гетто Средневековья: резкое территориальное обособление евреев от прочей массы населения создавало иллюзию внутренней дистанции. Глубоко укорененные в еврейской истории, европейские христиане ощущали свою жизнь как уникальное историческое продолжение этой истории, и изоляция евреев в гетто поддерживала эту успокоительную иллюзию. Однако ее было недостаточно для обретения внутреннего покоя, и поэтому европейское рыцарство предприняло ряд изнурительных крестовых походов, чтобы хотя бы территориально завладеть источником своей религии и культуры — землей евреев, Израилем. Военное поражение европейцев скрывало за собой их духовное поражение, ведь очень скоро выяснилось, что им, в сущности, нечего искать на Святой Земле.
Крах крестовых походов привел к проекту захвата духовного источника во внутреннем мире. Протестантизм провозгласил, что европейцы стоят у истоков веры, вне традиции и преемственности, лицом к лицу с Богом. Мессианство протестантской общины было призвано окончательно вытеснить иудейское мессианство — отсюда воинствующий антисемитизм Лютера. Многие протестантские секты именовали себя «новым
