И он, к моему неодобрению, опять направился в сторону конторки, за которой вновь стоял невыносимый мною теперь Петр Тихонович.
— Это вы где-нибудь вычитали? — спросил я Ульянова, когда мы огибали один из столов с книгами.
— Нет, дорогой Николай Афанасьевич, это я только что придумал сам, — ответил Владимир.
— Правило хорошее, спору нет, — согласился я. — Но почему же второе? И каково тогда первое правило?
— А первое правило для любого дела одно — «Думай!», — твердо сказал Ульянов.
Мы подошли к приказчику, Владимир — первым, я в арьегарде.
— Скажите, любезный Петр Тихонович, — приступил Ульянов, — можете ли вы угадать, из какого издания изъята вот эта страница? — И он выложил на конторку листок с опечатками.
— А тут и гадать нечего, — хмуро ответствовал Петр, бросив всего один взгляд на листок и затем искоса посмотрев на меня. Надо полагать, впечатление обо мне осталось у него весьма посредственное, равно как и у меня — о нем.
— Как прикажете вас понимать? — недоуменно вскинул брови Ульянов.
— Так и понимайте, что я гаданиями не занимаюсь. А опечатки эти — из романа господина Немировича-Данченко «Цари биржи», изданного Сувориным в Санкт-Петербурге года четыре назад. — Петр поднял глаза к потолку. — Да, верно, в 1886 году. Только этой книги у нас больше нет. Продана-с.
Я, наверное, неосознанно издал какой-то возглас удивления, потому что приказчик непонимающе воззрился на меня. Однако аффектация Владимира была еще более сильной. На этот раз не я, а он хлопнул себя по лбу — причем не в сослагательном, а в самом изъявительном наклонении — и воскликнул:
— Ну конечно же! И как я сразу ничего не понял, дурак?! Вот дурак так дурак!
— Володя, вы о чем? Что вы такое говорите? — Я не на шутку обеспокоился.
— Это я о себе, Николай Афанасьевич, конечно же, о себе. Идемте, я вам потом все расскажу. Огромное вам спасибо, Петр Тихонович, — обратился Ульянов к приказчику. — Вы нам очень помогли.
Петр с достоинством поклонился.
— Только скажите, как вам удалось так сразу опознать книгу всего лишь по одной страничке? — задал Владимир еще один вопрос.
— Нет ничего сложного, господин Ульянов. Опыт, всего лишь опыт-с. И еще та самая книжная память. Я работаю у господина Ильина четыре года и за это время перевидал тысячи книг. Все они мне так или иначе знакомы — чтобы продать товар, нужно его знать. К тому же я сам из читателей: люблю, знаете ли, в свободное время книжками угощаться. Так что роман господина Немировича-Данченко я читал и эту страничку с опечатками хорошо помню. Есть там одна особенность…
— Еще раз спасибо, Петр Тихонович, — перебил приказчика Ульянов. — Последний вопрос — если позволите, личного характера. Я свою фамилию вам всего лишь раз упомянул, и то вскользь, едва ли не час назад, а вы ее прекрасно запомнили. У вас не только книжная, но и обыкновенная память столь хороша?
— На обыкновенную память тоже грех жаловаться, — ответил Петр, несколько смутившись. — А только и здесь книжная мемория пригодилась. Ваша фамилия мне давно знакома.
— Это каким же образом? — удивился Владимир.
— Литературная она, ваша фамилия, — пояснил приказчик. — Легко запоминается. Знаете роман Федора Михайловича Решетникова «Где лучше?».
— Нет, признаться, не читал.
— Рекомендую. Там у главного героя ваша фамилия и есть — Ульянов.
И Петр еще раз с достоинством поклонился.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
в которой появляется еще один поклонник господина Чернышевского
Уже на улице Владимир объяснил мне причину своего возбуждения.
— Непростительная невнимательность с моей стороны, дорогой Николай Афанасьевич, — сказал он с очень серьезным выражением лица. — Ведь эта книжка, «Цари биржи», у меня есть, я ее даже прочитал. А купил я сей романчик — кстати, очень неважнецкий, дрянной даже — не где-нибудь, а в этом самом магазине Ильина. Еще весной. И продала мне его не кто иная, как ваша дочь, Елена Николаевна.
Я остановился посреди улицы, как электричеством ударенный.
— Что я слышу, Володя?! Вы виделись весной с Аленушкой?! Но почему же вы об этом ни разу не обмолвились? Мне ведь как отцу это очень интересно и важно. Как она выглядела тогда, о чем говорила?
— Ах, Николай Афанасьевич, встреча была всего одна, и то мимолетная. В середине марта это было, если я правильно помню. Я, конечно, встрече с Еленой Николаевной обрадовался, и она, по-моему, тоже была довольна со мной увидеться, только я тогда куда-то спешил, она же пребывала на службе, плюс ко всему Елена Николаевна теперь замужняя дама, словом, мы обменялись хорошими словами, договорились, что еще увидимся, когда я опять навещу магазин Ильина, однако, увы, я здесь больше так и не появился. До самого сегодняшнего дня. Вот и вся история…
Мы вышли на улицу. Светлый день был еще в самом разгаре. Панская не зря считается средоточием самарской жизни. Народу вокруг было множество. Людская суета обычно тяжело действует мне на нервы, и я, наверное, снова возмечтал бы об удобном диване, возможности вытянуть ноги, в которых давно поселилась тоска, и рюмке рябиновки для бодрости духа, если бы не превышала все эти желания тревога о судьбе единственной моей дочери.
Поколебавшись немного, я сказал:
— А что, Володя, далеко ли отсюда до той улицы? Как ее назвала Настя? Полевая поперечная, кажется?
— Признаться, я думаю о том же — не навестить ли нам господина Витренко? — мгновенно ответил Ульянов. — Полевая поперечная улица отсюда далековато, а от нашего дома на Почтовой вполне близко. Сокольничья прямо в нее и упирается. Так что надобно взять извозчика. Едем, Николай Афанасьевич, вы правы — времени у нас вовсе нет. Поговорим с Григорием, а уж от него прямо домой.
Мы подозвали извозчика, уселись на крытое синим сукном сиденье пролетки и покатили прочь от Панской по Троицкой.
Нужный нам дом мы нашли быстро. Двухэтажный, деревянный, под зеленой крышей, с палисадником, усаженным анютиными глазками, он мало чем отличался от своих соседей по Полевой поперечной.
Мы поднялись на второй этаж, и Владимир постучал в дверь. Некоторое время за филенкой было тихо. Мы переглянулись. Спутник мой пожал плечами, еще раз постучал. Теперь послышались шаги — осторожные, мягкие, словно кто-то не шел к двери, а крался. Еще спустя несколько мгновений послышался приглушенный низкий голос:
— Кто там?
— Нам нужен господин Григорий Витренко, — громко произнес Владимир. — Дома ли он?
— А вы кто такие? — настороженно спросил тот же голос.
— Вы бы открыли, Григорий Васильевич, — предложил Владимир, не отвечая на вопрос. — Что ж через дверь-то говорить? Не бойтесь, мы не злоумышленники какие-нибудь!
Послышался звук отпираемого замка. Дверь отворилась, но, сдерживаемая цепочкою, приоткрылась немного, так что мы могли видеть нашего собеседника, а он нас. Я сразу признал молодого человека, бывшего на свадьбе Аленушки. А вот Григорий, похоже, меня не вспомнил. Во всяком случае, взгляд его скользил по нам настороженно.
— Злоумышленников я не боюсь, — объявил он мрачным тоном. — Иным господам с орлами на пуговицах такое наименование больше приличествует. Мое слово! Но и незнакомцев пускать в дом не считаю разумным.
Вот по этому «разумным», сказанному как «розумным», да еще по мягкому «г» в словах «господа» и «пуговицы», и можно было судить о малороссийском происхождении нашего собеседника.
— Тогда давайте познакомимся! — отвечал Владимир. — Ульянов, Владимир Ильич, студент. Если прямо, то — бывший студент. И, — он чуть повернулся ко мне, — Николай Афанасьевич Ильин, управляющий имением.
Витренко чуть поморщился.
— Ваши имена мне ничего не говорят, — сказал он. Однако цепочку снял, дверь распахнул уже во всю ширь и сумрачно пригласил: — Проходите, коли пришли.
Мы переступили порог и оказались в темном коридоре, заканчивающемся тупиком или глухо запертой дверью, от входа было не разобрать. На стену справа падал сноп света из дверного проема, ведущего в комнату. Видно, окна той комнаты выходили на запад: лучи вечернего, но еще полного силы солнца не встречали преград на своем пути.
— У меня не убрано, так что не обессудьте, — все тем же пасмурным тоном предупредил Григорий.
Только теперь я смог рассмотреть неласкового хозяина этого жилища. На вид я бы дал ему лет двадцать пять, не более того. Был Витренко высок и широк в плечах, лицо суровое и угловатое, словно из камня резанное, длинные прямые черные волосы свободно падали на плечи. Одежду его составляли вышитая косоворотка — не малороссийская все же, а такая, которую любит носить определенная часть студенчества, — и синие канаусовые[30] шаровары навыпуск.
Помещение, в котором мы оказались, служило своему обитателю спальней, столовой и кабинетом. Кровать была разобрана, и постель показалась мне не весьма чистой. На большом столе, сдвинутом к торцевой стене, виднелись остатки обеда, небрежно накрытые газетой. По газете ползала толстая мохнатая муха. Еще несколько носились в воздухе, недовольные сквозняком. У распахнутого окна стоял другой стол, письменный, сплошь заваленный книгами. От книг свободен был лишь один угол. Его занимала шахматная доска с расставленными фигурами.
