Помещение, в котором мы оказались, служило своему обитателю спальней, столовой и кабинетом. Кровать была разобрана, и постель показалась мне не весьма чистой. На большом столе, сдвинутом к торцевой стене, виднелись остатки обеда, небрежно накрытые газетой. По газете ползала толстая мохнатая муха. Еще несколько носились в воздухе, недовольные сквозняком. У распахнутого окна стоял другой стол, письменный, сплошь заваленный книгами. От книг свободен был лишь один угол. Его занимала шахматная доска с расставленными фигурами.
Одна деталь убранства болезненно и неприятно кольнула меня — на стене висел точно такой же портрет Чернышевского, как и тот, что я видел в комнатах Аленушки и Владимира. «Да что они, помешались на этих портретах разве?» — подумалось мне. За портрет был заткнут увядший красный левкой.
Ульянов тоже обратил внимание на изображение властителя дум, подошел ближе. Тронул пальцем засохшее соцветие, неопределенно хмыкнул.
— Что? — задиристо вопросил хозяин жилища. — Вас удивляет мое благоговейное отношение к великому человеку?
— Вовсе нет. — Владимир даже не обернулся. — Я тоже отношусь к Николаю Гавриловичу с громадным уважением. И роман его ценю, и его трагической участи сострадаю всей душою. А цветок — это вы так свое благоговение выказываете?
— А вот уж это мое дело! — гордо произнес Григорий. — И не только лишь цветами мы его выражаем, напрасно вы иронизируете! Нынче многие говорят об уважении. — В голосе его послышалось презрение. — С недавних пор. Ну как же! Умер человек, так почему бы не повеличать его? Небось, когда он мучился в ссылке, большинству его, так сказать, обожателей и в голову не пришло облегчить страдания этого гиганта. Пальцем о палец не ударили, чтобы освободить его! Мое слово!
На эту диатрибу Ульянов обернулся и с любопытством посмотрел на Григория.
— Вы хотите сказать, что пытались что-то сделать? — спросил он, добавив своим словам самую толику язвы. — В отличие, так сказать, от многих? От большинства? И, кстати, кто это «мы»? Или вы себя так изволите величать?
Григорий не ответил, но молчание его было столь красноречивым, что я понял: да, пытался.
— Слышал я, что какие-то студенты собирались сноровить господину Чернышевскому побег, — сказал я. — Даже деньги для этого отчаянного предприятия собирали. Вы, Григорий Васильевич, не участвовали в этом?
— Неважно! — с вызовом бросил Витренко, не удостоив меня даже взглядом. — Если и так — что вам до того? Вы ведь не за тем пришли, верно?
— Верно, верно, — согласился Владимир с усмешкой, мне оставшейся непонятной. — Мы вас вовсе по другому поводу разыскивали.
— По какому же?
— Да вот в связи с исчезновением вашей хорошей знакомой, Елены Николаевны Пересветовой, — ответил Владимир в тех же слабо язвительных интонациях.
Григорий нахмурился и, как мне показалось, насторожился еще более.
— То есть, вы из полиции, — утвердил он, и презрения в его голосе добавилось. — Или же из охранки? Бывший студент, а теперь голубой купидон, что ли?
— Нет, ну что вы, мы ни в коем случае не из полиции и тем более не из жандармерии. Вообще, вам следовало бы знать, что со студенческой скамьи в жандармы не попадают. Николай Афанасьевич Ильин — отец Елены Николаевны. — Владимир указал на меня. — Ну а я — старый знакомый. И не пытайтесь меня оскорбить. Не советую. — Он огляделся по сторонам. — Позволите присесть?
Григорий некоторое время исподлобья посматривал то на меня, то на Ульянова, словно решая, стоит с нами беседовать или лучше не мешкая выставить за порог. Наконец со вздохом ответил:
— Садитесь. Но времени у меня немного. Я вскорости собирался уходить. Встреча у меня…
Я тотчас сел на обшарпанный деревянный стул, когда-то носивший гордое имя «венское полукресло». Ульянов, прежде чем занять предложенную табуретку, с любопытством взглянул на шахматы. что-то в диспозиции его заинтересовало. Я понял это по тому, как светлые брови Владимира чуть приподнялись, словно в удивлении, затем сошлись у переносицы. Мой молодой друг даже потянулся было рукой — сделать ход, но тут же руку отдернул, оглянулся на нашего хозяина, хмыкнул неопределенно и сел на табуретку.
Григорий остался стоять.
— Я мало что могу вам сообщить, — заявил он. Повернув ко мне голову, Витренко добавил — уже другим тоном: — А вот теперь я вас узнал. Вы ведь были на свадьбе, верно? Точно так… Да, это ужасно! Несчастная Елена Николаевна… Право, она не заслужила эдакой участи.
Признаться, при этих словах я похолодел. Владимир тоже посуровел.
— Какую участь вы имеете в виду? — резко спросил он. — Ну же, Григорий Васильевич! Отвечайте, нам надо знать!
— Да как же? — в свою очередь словно бы удивился знакомец моей дочери. — Неужто вы не слыхали? Ну что за жизнь у нее в браке с этим… этим аскетом? С этим Савонаролой? С этим бичевателем суеты? С этим… — Витренко запнулся, видимо, подыскивая еще более яркий образ жестокосердия.
Я перевел дух. Мне-то почудилось, будто Григорий Васильевич говорит о нынешней судьбе Аленушки, о неведомой нам, но известной ему трагедии. Что же до неудачного замужества — ну так я уже был подготовлен к тому, чтобы услышать сие. Да и притупилось как-то первоначальное чувство стыда за то, что недоглядел, проморгнул семейную участь моей дочери.
Чтобы не сидеть и не сверлить взглядом мрачного Григория, я встал и подошел к книжным полкам. Он же, напротив того, сел — на разобранную кровать, небрежно отогнув край простыни.
На полках, среди прочих изданий, обнаружил я и пресловутых «Петербургских золотопромышленников» бойкого Довгялло, и «Царей биржи», явленных нам давеча приказчиком в магазине Ильина, и даже «Жизнь в свете, дома и при дворе». Рассеянно скользя взглядом по корешкам книг, я одновременно внимательно слушал, как развивается разговор между Ульяновым и Витренко.
— Значит, вы считаете, что Елена Николаевна в браке несчастлива? — уточнил Владимир.
— Еще как несчастлива! — воскликнул Витренко. — Сами посудите: жить с человеком, лишенным идеалов прекрасного, морализатором, презирающим дух свободы, педантом, озабоченным не служением во имя будущего, но исключительно службою! В самом что ни на есть примитивном представлении. Не понимающим и не принимающим возвышенную душу Але… то есть, я хотел сказать, Елены Николаевны… — При этих словах Григорий Васильевич неожиданно залился румянцем, да так, что разом показался на несколько лет моложе, чем я поначалу думал.
— Когда вы с ней виделись в последний раз? — спросил Владимир.
— Что? Как? — Витренко почему-то встрепенулся. — Когда виделся? Не помню. Давно. — Он изобразил задумчивость. — Думаю, недели три назад. Видите ли, мне было неприятно сталкиваться с ее мужем. А приходить к ней на службу я не хотел — можно было дать пищу для пересудов. Так что встречались мы последнее время случайно — лишь иногда, у знакомых, я мог застать Елену Николаевну и переброситься с нею несколькими словами. Иной раз она приходила в Александровскую библиотеку, где я работаю. Но там тоже особенно не поговоришь. Словом…
— При вашей последней встрече не говорила ли вам Елена Николаевна, что намерена уехать?
— Ничего такого не помню, — быстро ответил Григорий. — Но я ведь с ней встречался в последний раз… — Он запнулся.
— Что? — спросил резко Владимир. — Когда — в последний раз? Три недели назад? Или все-таки позже? Вспоминайте, Григорий, вспоминайте! Это важно, черт побери!
Витренко, похоже, испугался и растерялся. А растерявшись — совсем по-детски замкнулся, набычился и замолчал.
Владимир вздохнул.
— Ну хорошо, — сказал он. — Оставим это. Видели вы ее в последний раз дней пятнадцать-двадцать назад. То есть, незадолго до того, как она скрылась. Незадолго до того, как в лавке Сперанского было обнаружено мертвое тело. Кстати, вы не знали покойного?
— Нет! — ответил Григорий. Слишком быстро ответил, словно ожидал этого вопроса. И мне это не понравилось. Думаю, и Ульянову тоже, хотя он только кивнул и тут же задал следующий вопрос:
— И все-таки, даже несмотря на то, что вам неприятен был Евгений Пересветов, несмотря на то, что вы не хотели давать пищу пересудам, вы ведь встречались с Еленой Николаевной?
— Конечно же, встречались мы с нею, и не раз! — запальчиво ответил молодой человек. — Как же не встречаться, я ведь в Александровской библиотеке служу, вот как раз по магазинам, в которых трудилась Елена Николаевна, я и ходил — за новыми-то книгами! И в магазин Ильина, и в лавку Сперанского. Опять же — когда Але… когда Елена Николаевна занялась там народной библиотекой, я ей всемерно помогал!
— Так-так-так… — привычно пробормотал мой товарищ. — Так-так-так… Скажите-ка, Григорий, а в какие дни вы посещали книжные магазины?
