Суждения посвященного во внеземные секреты сейчас не слишком волновали Шеврикуку. Сам же малый его отчасти заинтересовал. Шеврикука еще побродил бы неподалеку от спорщиков, как бы находясь в раздумьях или в воспоминаниях о былом, но ему надоел добродетельный гражданин Радлугин. Радлугин, хотя и был оратор и авторитет, в присутствии Шеврикуки слов сегодня не произносил, а только слушал. Иногда рот его открывался и правая рука вздымалась, но тут же Радлугин взглядывал на Шеврикуку и застывал. И порой Радлугин будто хотел подать знак Шеврикуке. Шеврикука догадывался о чем. Радлугин мог его спросить: «Куда подевалось „дупло“?» «На задании», — ответил бы Шеврикука. Но отвечать не хотел. Он понимал, что долгое его присутствие вблизи спорщиков может быть истолковано Радлугиным превратно и дать свежайшее направление усердиям доброхота. Это пусть. Но Радлугин мог и посчитать, что Шеврикука заинтересовался мелкими явлениями, а потому, возможно, и сам не столь значителен. Такое недоумение Шеврикука возбудить в Радлугине отчего-то теперь не пожелал и ушел с улицы.
34
Уже у Уткиных Шеврикука отругал себя. И хорошо, что Радлугин маялся, жаждал беседы с ним и тем самым заставил уйти. А то ведь чуть ли не вступил в полемику с инспектором Варнике после высказанных тем картофельных соображений. Чуть было не сделал заявление. «А без картошки мы не жили, что ли?» Конечно, поклон картофелю! Поклон Христофору Колумбу! Поклон земле американской! Поклон землеумельцам страны инков! И нашим отечественным агрономам поклон, неизвестно, правда, кому, ну хотя бы Андрею Тимофеевичу Болотову! Но ведь жили и без картошки, и сколько веков! Как же можно было забыть про репу, в разных видах и прелестях, пареную, прежде всего, про тыкву, про брюкву, про все наши каши! Или, может, этот малый с трубкой, этот инспектор Варнике, этот знаток плантаций, о пареной репе и вообще ничего не слыхал? Хорош гусь… Вот что чуть было не наговорил сгоряча Шеврикука. Какой стыд испытывал бы он теперь. Постановил же: ни во что самому не ввязываться!
Но ведь и не ввязался. Не ввязался! Ну и молодец! Ну и сиди дома.
Сидел. Исполнял мелкие будничные обязанности по привычке и от скуки. Листал альбомы и книги с картами, цветными картинками (на одной из таких в Малой энциклопедии были собраны все примечательные водяные жители, будто в аквариуме, и местный наш истринский пескарь грустил там на щупальцах бискайского кальмара), в богатых квартирах вызывал звучание компакт-дисков. Удивительно, никто его не искал. Может, из Обиталища Чинов пришла в Останкино депеша, чернильная или воздушная, с распоряжением от него отстать? Или вдруг всех останкинских домовых уже полонили Отродья Башни? Такого не могло быть. Однажды, когда Шеврикука выслушивал старую запись «Дон Карлоса» с Марией Каллас, Тито Гобби, Борисом Христовым, в нем возникло никак не связанное ни с музыкой, ни с судьбами пиренейских несчастливцев томление, сменившееся вскоре тоской, тоска же обернулась стремлением вскочить и сейчас же нестись куда-то на юг. Будто где-то, невдалеке от Останкина, происходило нечто, требовавшее его непременного присутствия. «Обойдутся», — тяжело остановил себя Шеврикука и продолжил выслушивать жалобы короля Филиппа.
Дня через два, попрыгав взглядом по заголовкам двух городских газет и одной — космических значений, Шеврикука вернулся к расслабляюще-сладостному чтению книги «Птицы Подмосковья», сейчас как раз шли описания красногрудой горихвостки обыкновенной. «Нет, что-то там мелькнуло…» — не мог рассматривать горихвостку Шеврикука. Пододвинул к себе городскую газету. Вот, вот что репьем вцепилось в его внимание. Заметка в сорок строк и слова над ней: «Троя в Марьиной Роще». Узнать из заметки в точности, что происходило на самом деле, не было возможности, но сюжетные частности все же проступали. В Марьиной Роще, надо полагать, севернее театра «Сатирикон», но южнее путепроводов, по правой стороне, если смотреть от Кремля, улицы Шереметьевской, метрах в ста двадцати на восток от тротуара произвели раскопки. Упоминалось предполагаемое время начала раскопок, и это было то самое время, когда посреди океана Верди Шеврикуку забрало томление. Копали четверо в темно-зеленых халатах и резиновых масках якобы от пыли и древесной трухи. Скорее, и не копали, а разрывали. В руках у четверых были не лопаты, а сложные, возможно, конверсионные землеуглубительные инструменты. Они могли грызть асфальт, крушить кирпичи и дерево. Часа через два к раскопу потекли зеваки, им объяснили, что да, испытывают для коммунальных нужд достижения конверсии. Зеваки успокоились, так и стояли бы молча, если бы не утверждение подгулявшего старожила, занесенного к раскопу ветром: «А-а! И тут клад ищут! А что! Молодцы! — поощрил работников подгулявший. — В Марьиной Роще клады не все откопаны. Это у нас тут какая проходит линия, какой проезд? Ага, понятно… Ба, да тут же небось стояла Дуськина малина! Она самая, как сейчас вижу!» С этими словами старожил удалился в иные пространства рублевой зоны. Оживившиеся зеваки сразу же стали давать советы, как и в каком углу искать клад. Но работники то ли смутились, то ли обиделись, присмирили испытываемые инструменты и, не сказав ни слова, ушли. Ранним утром следующего дня собаки, прогуливавшие хозяев, открыли новую для себя яму с отвалами желто-бурой земли вокруг. Яма, как промерили позже, была длиной в двенадцать метров, шириной — в семь и глубиной — в девять. Милиция посчитала: надо вызывать археологов. Бревна, торчавшие внизу ямы, вполне могли быть свидетелями или соучастниками преступлений, на раскрытие тайн которых у сегодняшних сыщиков не было полномочий. Археологи понаехали из двух институтов и из манежных ям, где в ту пору, как помните, устраивали подземный Гараж Тысячелетия. Археологи понаехали и потребовали установить забор вокруг марьинорощинской ямы. И Марьину Рощу и Останкино сейчас же ужалило соображение, что и в их пределах задумали устроить Гараж Тысячелетия, а с ними ни центом не поделятся. Из новостей московского канала Шеврикука узнал о первых находках археологов. Глубины ямы они пока не исследовали, зато перекопали свежие отвалы. Находки (предметы кухонной утвари, искореженные детали швейной машины и коломенского патефона, в том числе гнутая ручка завода пружины, фрагменты кровати стиля модерн, осколки трехстворчатого зеркала, флаконы из-под духов, набор пуговиц, наперстки, некоторые интимные вещи и т. д.) по большей части относились к двадцатому столетию, к предвоенной и даже к послевоенной поре (пример тому — запись «на костях» песни Петра Лещенко «Зачем, зачем любить, зачем, зачем страдать…», сделанная именно в сороковые годы), и, с известной долей вероятности, их можно связать с легендарной марьинорощинской щеголихой Дуськой. Были ли в Дуськином особняке, снесенном в пятидесятые годы, или под ним схоронения богатого добра? Кто знает. Кладоискатели, вырывшие яму, утекли. Может, они и отыскали схоронения, а может, и нет. Если они и нашли клад, то вряд ли перевяжут его лентой и отправят в детский дом. Сколько у нас развелось варваров, грабителей и наглецов и сколько расцветает вокруг остолопов и ораторов. Впрочем, Дуськины сокровища археологов не волнуют. А культурные слои московской земли в раскопе были прорезаны. И кое-что открылось там просвещенному взору. Но об этом преждевременно говорить. Вот, скажем, в отвалах обнаружен пивной котел странных форм. Пустой, к сожалению, пустой. Использовался ли он Дуськой и ее сожителями или же служил людям иных временных пластов? Ответить на это удастся лишь после месяцев, да, месяцев скрупулезнейших исследований. А известно: поселения вятичей на землях Марьиной Рощи возникли в девятом столетии. Или раньше. А потому возможны открытия в раскопе остатков какихлибо древних жилых построек или же мастерских ремесленников. И кто знает, а вдруг именно здесь и явится из земли с волнением ожидаемая первая московская берестяная грамота.
«А не одарить ли москвичей собственной берестяной грамотой?! — возбудился Шеврикука. — Чем мы хуже новгородцев, псковичей или старорусичей?» Укрыть в раскопе до поры до времени кусок бересты с нацарапанным на нем посланием или даже осколок глиняной таблички с облитой и обожженной распиской о получении долга, дабы показать, каков был уровень грамотности посадского и слободского московского населения в четырнадцатом веке? Были случаи, Шеврикука проказничал и нет-нет, а одаривал столичную науку преподношениями. Но сейчас-то зачем он думает о глупостях? Дурачить он пытается самого себя. Желает забыть о чертеже из портфеля Петра Арсеньевича. А не может. Чертеж тот был сделан черной тушью на карточке из плотной бумаги, под ним следовали слова: «Малина. 1-й проезд Марьиной Рощи. Подпол. Четыре спуска».
Возобновить тень Фруктова и ночью послать ее к марьинорощинской яме, постановил Шеврикука. Не ночью, а сейчас же. И чтобы Фруктов по крупинке провеял все, что попало в отвалы из того подпола и четырех спусков. Вздор! Вздор! Никак нельзя было отправлять тень Фруктова из дома с археологическим поручением. Никак! Отставить! Прекратить! Забыть о чертеже Дуськиного дома! Забыть о портфеле Петра Арсеньевича! Забыть о самом Петре Арсеньевиче! Шеврикука даже глаза закрывал с намерением выгнать из памяти светло-бежевую карточку с линиями черной туши. Но при опущенных веках карточка с чертежом превращалась в плотную реальность, и в этой реальности возникали смутные фигуры, вроде бы темно-зеленые и в масках, они стояли, обступив некий предмет, а потом с усилиями поднимали его и стремились куда-то унести. Шеврикука открывал глаза и приказывал себе: сиди и ни о чем не думай!
