Бакалейщик Куропятов, мужчина в возрасте, протертый щетками и наждаками экономических политик, но жизнестойкий, если помните, был склонен к философическим восхождениям. Все его удивляло. Случись в Антарктиде падеж королевских пингвинов, он сейчас же должен был обсудить это непредвиденное явление. Ну а если бы кто-нибудь захворал в Конституционном суде? Или обанкротился банк «Гермес»? Или эротика вступила бы в сражение с сексом? Или же на балкон Куропятова залетела бы открытая некогда оголодавшими испанскими конкистадорами птица индейка? Все это требовало словесного разбирательства с привлечением разнообразных способов мышления. Сейчас в руке Куропятова был синий том Василия Осиповича Ключевского. Оба собеседника восседали в халатах и домашних туфлях. Шеврикуке при взгляде на них стало стыдно за себя и за своего Фруктова. Жалок был обшарпанный, махровый когда-то халат Фруктова! А его стоптанные домашние шлепанцы? Разве шли они в сравнение со стеганным где-нибудь в Осаке узбекским халатом и темно-коричневыми с золотыми разводами султанскими туфлями Куропятова? На бакалейщике был наряд холостяка, допускавшего в свое домашнее расположение и приличных дам. Но при этом, к тайной гордости Шеврикуки, сам Фруктов не выглядел жалким. И он имел вид ученого человека. Возможно, из-за очков, презентованных ему Крейсером Грозным. А главное, ощущалось в нем чувство превосходства, обеспеченное тайной знания, рано или поздно должное воплотиться в слова: «Какую чепуху вы несете! И как вам не надоело?»
— Значит, уважаемый Анатолий Федорович (Анатолий Федорович, отметил Шеврикука, надо запомнить), — Куропятов радостно выдвинул синий том вперед и вверх, — вы и с этим наблюдением историка не согласны?
Фруктов не заговорил, лишь нижнюю губу подтянул вверх, но по нему было видно: да, не согласен, ну и что?
— А я зачитаю! Зачитаю! — еще более радостно заявил Куропятов. — Вот, пожалуйста! Мы с вами имеем в виду времена Смуты. Уже сгинули самозванцы. Уже избрали Михаила. И вот что пишет историк. О России, конечно, о России! «…Печальная выгода тревожных времен: они отнимают у людей спокойствие и довольство и взамен дают опыты и идеи». А? Опыты и идеи! И вы, стало быть, с этим не согласны?
Опять было очевидно, что Фруктов из великодушия не желает что-либо оспаривать или даже однословно оценивать. «Как же! Опыты и идеи! — проворчал про себя Шеврикука. — Это в какой-нибудь добрострадательной или благорасположенной стране, где на каждом углу пиво и копченые сардельки, да за нормальную плату, хороши опыты и идеи, они там благора зумные и добавят к съеденной сардельке две свежие, да еще и с горчицей и с маринованной спаржей, а у нас идеи будут непременно вселенские, несуразные и взбалмошные, а уж опыты, коли начнутся…» Тут Фруктов как бы хмыкнул, демонстрируя свой скептицизм, и заставил Шеврикуку насторожиться.
— Вот! Вот! Вечно вы скептик! — воскликнул Куропятов. — К опытам и идеям мы еще вернемся. Да, вы скептик, и ворчите, и многим недовольны. Но это все не только проявление особенностей вашей натуры и шевелящихся в ней генов, но и следствия Смуты. Вот опять Ключевский. По мнению историка, тревоги Смутного времени разрушительно подействовали на политическую выправку общества, все только и жаловались на свое обеднение, разорение, злоупотребления властей, на то, от чего страдали и прежде, но о чем терпеливо молчали. Читаю текст: «Недовольство становится и до конца века остается господствующей нотой в настроении народных масс. Из бурь Смутного времени народ вышел гораздо впечатлительнее и раздражительнее, чем был прежде, утратил ту политическую выносливость, какой удивлялись в нем иноземные наблюдатели XVI в., был уже далеко не прежним безропотным и послушным орудием в руках правительства». Что же, уважаемый Афанасий Федорович, вы не признаете справедливость и этого наблюдения? Вот вы теперь ворчун и скептик, а раньше, в благодушные времена, были, говорят, смирный, именно безропотный и послушный.
— Кто говорит? — хрипло вырвалось вдруг из Фруктова.
«Вот тебе раз!» — опять насторожился Шеврикука.
— Ну мало ли кто… Я это так, — Куропятов махнул рукой, том Ключевского ею был уже отпущен. — Вы мне как раз и приятны тем, что ворчун и скептик. Ваш сосуд с ликером уже пуст? Нет? Ну что ж, тогда будем.
И собеседники испили удивительный ликер. «Он как будто бы дамский», — вспомнил Шеврикука.
— А вот вы, Афанасий Федорович, смогли бы стать Самозванцем? — спросил Куропятов.
Фруктов промычал невнятное.
— Я понимаю, — сказал Куропятов, — такое предложение вам довольно неожиданное. Но ведь и заманчивое. Эх, да погулять, да прогреметь, да еще и с Мариной Мнишек! А? Каково!
«А потом и стать распотрошенной куклой, — чуть было не вступил в разговор Шеврикука. — А Марина-то была и страшна, и стерва».
— Положим, — продолжил Куропятов, — самозванцы теперь не так нужны, а может, и невыгодны. Иное время. Тогда пресеклась династия, Григорию Отрепьеву надо было лишь объявить себя царевичем Дмитрием и тем самым династию, а она-то дадена от Небес, возобновить. Нынче династия как будто бы не пресекалась. Ее просто нет.
Фруктов промычал.
— Ах, вы имеете в виду март дурного года, — сообразил Куропятов. — Но это так далеко от нас.
Фруктов теперь хмыкнул, а правая его нога, водруженная на левую, подскочила, будто по ней ударил молоток невропатолога, и произвела качательное движение, то ли скептическое, то ли назидательное. Позорящий Шеврикуку шлепанец еле удержался на пальцах Фруктова.
— Я понял вас, Афанасий Федорович, — воодушевился Куропятов. — И на наших глазах попытались прекратить династию, только особенную. И вроде бы прекратили. Но теперь-то уж как будто и совсем нет нужды в Самозванцах. Ага, я вижу, вижу, вы улавливаете противоречие в моих словах. Я только возбуждаю в вас желание стать Самозванцем, а сам…
— Я знаю, — четко и даже торжественно произнес Фруктов, — кто мог бы стать Самозванцем.
— Да? — растерялся Куропятов.
— Он в нашем доме, — заключил Фруктов.
И взглянул туда, где невидимый стоял Шеврикука. Но, может быть, Шеврикуке это померещилось. А Фруктов (тень Фруктова, тень, объяснил себе Шеврикука) уже тянул бокал в направлении бутылки с ликером. Напиток был Фруктову уважительно предоставлен и тотчас же выпит, но теперь уже без церемоний, глотком.
Беспокойство ощутил Шеврикука. Тень Фруктова опять вела себя несносно, стала неприятна Шеврикуке, и когда мямлила нечто, и когда хмыкала, мычала и уж тем более когда произносила внятные слова. При этом Шеврикуке казалось, что из него вытягивало что-то и это что-то уходило, остужая его, явно к Фруктову, в него же притекало чужое, прежде никак не свойственное. Однажды Шеврикука почувствовал, что нижняя губа его потянулась вверх, а пальцы стали трогать переносицу, проверяя, на месте ли очки. Сразу же Шеврикуке вспомнилось знакомое привидение. В озорстве оно заняло чужую личину и не могло вернуться в свою собственную…
— Но обратимся к мыслям об опытах и идеях, вызываемых тревожными временами, — предложил Куропятов.
— Российские идеи в тревожные времена всегда вселенские, несуразные и взбалмошные! — без запинки выстрелил Фруктов. — А уж наши опыты, коли…
Но Шеврикука его речь прекратил. Рывком уволок Фруктова сквозь стены и в межстенье существование привидения прервал до поры до времени, пообещав себе, а может быть, и Фруктову, к кому сразу же испытал и сострадание: до поры до времени, до поры до времени. В руке Шеврикуки трофеем остался бокал из буфетных богатств Куропятова, и он посчитал необходимым вернуть хрусталь бакалейщику. Пропажу собеседника Куропятов, похоже, не заметил, он заполнил свой бокал и бокал, ему явленный, и предложил креслу исчезнувшего Фруктова обсудить возможности карьеры Самозванца в нынешний сезон, но теперь уже совместив эту карьеру с превратностями налоговой и таможенной политики.
37
«Коли завел привидение, то изволь за ним приглядывать. И уж умей с ним совладать!» — отчитывал себя Шеврикука. Но ярь в нем не угасала. Напротив, разгоралось желание действовать и рисковать. Хватит, посидел кротким, благопослушным паинькой с пушистым, ласковым мехом. Но уберегся ли, укрылся ли от чего-либо? Не стоит обольщаться! Хватит! Страдать, в конце концов, придется ему, а не кому-либо. Шеврикуке стали являться слова, доводы, какими хотя бы для самого себя можно было оснастить, обосновать оправдания его приближающихся решений, и, наверное, эти слова ненадолго успокоили бы его, но благоразумия ему не придали бы. Но он уже и не мог сидеть в одиночной камере благоразумия.
Но все же осмотрительность положил не отменять. Вынужден был за неимением временно отстраненной от дел за проказы и самодовольство тени Фруктова портфель Петра Арсеньевича исследовать сам. Но именно как бы бегом и на глазок. Частично, на ощупь. За Мопассановым укрытием портфель как стоял, так и стоял. И лежало в нем то, что лежало прежде. Наглец Продольный в него не проникал. Исследование на этом было прекращено. Замок защелкнут. «А что же ты не стал искать доверенность, бравый удалец?» — спросил себя Шеврикука. Тут он и принялся отпускать комплименты осмотрительности. А сам загонял в угол немоты мысль о том, что он теперь жаждет отыскать странное распоряжение Петра Арсеньевича и страшится отыскать его. Как бы не открылось в том распоряжении, или завещании, или доверенности нечто такое, что коренным образом изменило бы его, Шеврикуки, положение и побудило бы к поступкам, к каким он не был готов.
